Александр Проханов - Кочующая роза Страница 18

— А ну, хлопцы, сюда на минутку! — позвал он их.

Те подошли. Переминались, похрустывали снегом. Он старался рассмотреть их молодые, дышащие паром лица. Произнес:

— Вы капитану своему скажите. Он у меня бульдозер просил. Сегодня пусть присылает. На день даю. Только пусть того шлет, который трактористом работал. Чтоб мне машину не запорол. А если нет, пусть так и скажет. Своего оторву от дела, на день пошлю. Поняли, как сказать?

— Так точно! — ответил один.

— Замерзли? — спросил уже не строго, сочувственно Андрей Миронович.

— Да немножко, — признались они. — Перед утром носы защипало.

— Погрейтесь минутку. — Он отворил им дверь, пропуская. Оба вошли осторожно, придерживая автоматы, запотевшие тут же от влажного теплого воздуха.

— Откуда родом? — Андрей Миронович чувствовал, как озябли их слабо улыбающиеся лица.

— Из Москвы. Оба.

— Вон где оказались! Дальний-то Восток слабаков не любит. Кто слаб, тот наплачется.

— Москва слезам не верит, — тихо усмехнулся один.

— Ишь ты! — весело, зорко из-под заиндевелых стариковских бровей оглядел солдата Андрей Миронович, его тонкие темные брови, молодой твердый рот. — Айда за мной на минуточку!

Он ввел их в молочный цех, ослепив блеском белого кафеля, автоклавами из нержавеющей стали. В гулкой цистерне плескалось молоко, живое, горячее, из-под коров, пенистое и пахучее.

— Фрося, молодцам по кружечке! Чтоб согрелись!

И пока белорукая Фрося, наклонив колпак, черпала молоко, подносила солдатам и те пили, сняв шапки, Андрей Миронович следил за ними печально и пристально, за их макушками, лбами, оцарапанными, покрасневшими от мороза руками. Глаза его туманились.

Парни, отставив кружки, отирали застенчиво губы.

— Так вы капитану скажите! Пусть с утра присылает. Но чтоб был тракторист, понятно? — напомнил он строго.

— Есть! — ответили они и вышли. Снег, упавший с их сапог, таял. Директор смотрел на темные лужицы. Седой, сутулый и грузный, в отсветах кварцевых ламп.

…Жена его тогда худела и таяла, будто выгорала изнутри. И волосы ее, темные, густые, с трудом пробираемые гребнем, теперь покрывались белым пеплом, и голова казалась почти голубой. Ей все чудилось, что сын зовет ее. Вдруг вздрогнет, вытянется за столом, обернется к окну. «Слышишь, бежит по крылечку? Его, его топоток!»

Он отводил ее от окна. Гладил ей волосы. Целовал ее иссохшие руки. А ночью она снова будила его: «Слышишь, слышишь, опять на крылечке! Да открой ты ему! Застыл, видать…»

Он открывал дверь настежь, напускал в дом осеннего холода. Крыльцо пахло сыростью… И над пустыми полями светила в тумане высокая, неясная луна.

Он создавал проект своей фермы, забывая горе. Обкладывался книгами, среди которых были труды по конструкции кораблей, самолетов. Выписывал журналы с описанием транспортеров, автопоилок, доильных аппаратов. Ходил, обмерял коров. Их ноги, тела, рога, формы их колен и копыт. Длину их шагов. Наносил на чертеж рогатого зверя, заключая его то в квадрат, то в круг. Будто доказывал о корове теорему. А доярки, заставая его на ферме со складным метром, подшучивали: «Мироныч как портной. Бычкам и телушкам костюмы шьет!»

Осенней ночью, когда звенели уже льдом берега и на твердую земляную дорогу все никак не мог выпасть снег, он ушел в коровник, чтобы сиять с копыт отпечатки. Они нужны были для конструкции пола, для размеров железных решеток.

Он подкладывал под коровью стопу листочки бумаги, посыпанные толченым углем. Делал многократные оттиски. И вдруг испугался чего-то. Спохватился. Кинулся к дому — жены не было, чашка дымилась с чаем. И по первому снегу убегали куда-то следы.

Он кинулся по острым хрустящим травам, по ломким кочкам, проваливаясь в воду сквозь лед, светя фонарем и крича. И нашел жену там, где знал. У протоки, у самой воды. Она лежала без сознания, чуть дыша, и мокрые волосы ее уже стекленели.

Она еще горела два дня, худая, тонкорукая, остроносая, похожая на цаплю своей длинной шеей. Он собрался везти ее в город, в больницу. Уже урчала под окошком машина. Но вдруг она очнулась и тихо позвала его: «Помнишь, Андрюша, как в шалаше-то с тобой целовались? Поцелуй меня».

Он наклонился к ней, коснулся ее твердых горячих губ. Взял в ладони ее невесомые руки. И напоследок пронеслось между ними: утренний луг под зарей, их шалаш в паутинах и росах, туманное тихое стадо. И в плеске и гоготе налетели с Амура, сели три серых гуся…

Заря над амурскими льдами желтела. От нее бесшумно подымались красные волны света. Звезды гасли. Деревья чернели в заре. На дороге, в снегу, блестел, отражая небо, оброненный тракторный болт.

Андрей Миронович наклонился и поднял отшлифованное железо. Обжег им руки, спрятал в карман. Снова вынул его, вернувшись в каменный отсек. Болт при свете кварцевых ламп голубел, как сосулька.

Молодой зоотехник Владимир Антонович, затянутый в белый халат, записывал в журнал наблюдения. Он готовился защищать диссертацию о крупных молочных фермах в условиях Дальнего Востока. Ставил эксперименты, накапливал материал.

Андрей Миронович видел его сосредоточенное лицо, аккуратные движения, маленькую твердую руку, бегающую по листу бумаги. И свою огромную пятерню, сжимавшую болт.

Он положил болт на стол и из ящика извлек клеенчатую замусоленную тетрадку. Протянул зоотехнику.

— Возьми-ка, Владимир Антонович. Все тебе собираюсь отдать. Тут за двадцать лет данные. Обобщи. Тебе пригодится.

Зоотехник поднял в удивлении брови. Принял тетрадку. Залистал, цепко, жадно пробегая колонки цифр, нанесенные разными чернилами или химическим карандашом. Благодарно взглянул на директора.

— Да это богатство, Андрей Миронович! Вы бы сами могли… Здесь почти диссертация! Мой профессор сказал: если б вы захотели, вы бы и докторскую по этой ферме могли написать. Вы же один, по сути, выполнили труд института. Почему ж вы не пишете, не понимаю!

— Поздно мне. Да и не нужно. Я свое получил. Я свое защитил. А ты пиши. Тебе здесь дальше жить, разворачиваться. Ты ж не думаешь с этой диссертацией отсюда бежать? Ну так вот. А дел здесь край непочатый. Пять докторов могут здесь защититься.

— Я знаю, Андрей Миронович, — загорелся зоотехник, прижимая к себе тетрадь, чуть не пряча ее под халат. — Я бы еще хотел выявить человеческий фактор. Обсчитать его и в виде числа ввести в счетно-решающую машину…

Андрей Миронович смотрел на молодое лицо, самоуверенное, горящее возбуждением. Знал, что рано или поздно оно потускнеет и как бы погаснет, и появится в нем — среди складок и морщин — мудрость.

«Человеческий фактор! — усмехнулся он про себя. — Ну а мой человеческий фактор? Кто поймет, из чего он складывался? Что там в машину ввести?»

Те лиловые луговые цветы, что мяла она, шагая к его шалашу. И бабьи платки на свадьбе, кинутые по молодому снегу. И японский самолет над Амуром. И китаец Джан, с улыбками и поклонами, сгинувший неизвестно куда. И кнутик сына на сыром берегу. И далекая могила брата. И другая дорогая могила.

…Все это пронеслось и исчезло под бетонным пролетом. Вся жизнь его провернулась под сводами, как оборот колеса. И вот он уже стар и сед, и сколько потерь, и как их понять и осмыслить!.. А он говорит: человеческий фактор!

Зоотехник в стороне листал клеенчатую тетрадку. Болт блестел на столе. А он как бы заново осматривал своды и стены.

Как умудрился придумать? Как умудрился построить?

Он разъезжал по заводам, стройкам, присматриваясь к материалам конструкций. Спускался в шахты, к горным комбайнам, советовался со знакомыми горняками-инженерами о вентиляторах и калориферах, добывал металл для решеток, шел к стеклоплавильным печам. На авиационном заводе, среди серебристых машин, он умудрился заказать конструкции боксов.

И когда двинулись к ним в село КрАЗы с бетонными полудугами, вышел народ на стройку. С топорами, лопатами, мастерками. Выводил у амурской протоки бетонные стены, вкладывая в них всю накопленную за войну усталость, всю память свою о пропавших. Всю свою надежду.

Старики, молодясь, отдавали свои последние стариковские силы. Фронтовики, кто мог и не мог, с гудящими рубцами и ранами, подставляли солнцу белые от соли рубахи. Вдовы впервые сбросили темное, вдовье, повязали цветные косынки. Сироты, выросшие без отцов, сжимали рычаги тракторов. В фундамент свезли с округи старые бетонные доты и врезали их в основание.

И когда за селом, у разлива, поднялись округлые своды, и в раскрытые ворота, как в шлюзы, потекло с лугов стадо, занося с собой запах травы и сонных, отяжелевших слепней, и оркестр начинал выводить старинный знакомый мотив, и уж кто-то пошел танцевать, — он, директор, стоял, сутулый, тяжелый, с нависшими бровями, и ему казалось, что в лугах, в низком слепящем солнце убегает от него, удаляется, мелькает ее, Надино, лицо…