Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев Страница 18

Инстинктивно поскорей выполз наружу: лицом в траву, руки почему-то сцепил на голове. Потом испуганно оглянулся через плечо — машина лежала на крыше, зарылась носом в неглубокое болотце, неестественно взметнув в небо задние колеса. Труба посередке днища и мертвый кардан делали ее похожей на скелет ископаемого. Канистры, запаску, инструмент разметало веером по сторонам. Сладко воняло горячей смазкой и пролившимся бензином. Мотор тихо работал вхолостую.

Чигринцев догадался нащупать ключ, вырубил зажигание. Затем нырнул назад в салон. Вода уже затекла внутрь, тихая, с обязательной зеленой ряской, покачивалась на лобовом стекле, на крыше. В ней, как рыбки в аквариуме, плавали намокшие пачки сигарет, гаечные ключи из бардачка, намазанные литолом банки с тушенкой. Николая придавило рюкзаком. Он не шевелился, только тихо стонал.

Не страх пока, первая дрожь резанула по телу, воротничок прилип к шее. На раздумья не было времени. Воля откинул рюкзак, ухватил мычащего Николая под руки. Крепкое его лицо было залито темной кровью, на лбу набухала невероятная розовая шишка. Причитая срывающимся голосом, выволок тело наружу. Николай тупо завертел стеклянными глазами, потянулся встать, но со стоном осел на мокрую землю.

— Как ты, Коля, больно?

Тот провел рукой перед лицом, отгоняя солнечных мушек, тронул ладонью лоб и, разглядев на пальцах кровь, тихо произнес:

— Херня, выпутаемся, нога болит.

С шоссе бежали безликие мужики. Николая подхватили, потащили в чей-то «рафик», уложили на сдвоенное сиденье.

— Я приеду, приеду, крепись, Коля, — без устали повторял Чигринцев. Тот вроде совсем очнулся, лежал, как вытащенный на берег карп, жевал фиолетовыми губами, стараясь выдавить улыбку.

— Сам-то ты как? — в который раз спросил помогавший мужик.

Чигринцев наконец расслышал, точнее, принял вопрос. Сразу подогнулись ноги, задрожали мелким студнем пальцы, тело обмякло, он осел на подножку микроавтобуса. Закрыл глаза. Сердце екало, удары его больно отдавались в пустом, резонирующем желудке. Легким не хватало воздуха. Но на секунду, на считанную секунду. Откуда-то пришла уверенность — с ним все обошлось. Против воли поднялся, ступил ногой, другой, покачал плечами, вслушиваясь, охлопал грудь, тело, помял шею.

— Ничего! — Он истерически завопил: — Ничего, мужики, ни царапины!

«Рафик» с Николаем покатил в районную больницу, кто-то погнал на пост ГАИ сообщить, водители двух легковушек постояли для приличия в скорбном молчании и, убедившись, что с Волей все в порядке, похлопали по плечу, тронули дальше.

Он остался один. В низине, в болоте, грязный, мокрый, усердно ползал по кочкам, бездумно собирал разлетевшееся барахло, спасал рюкзаки из салона. Тело потеряло чувствительность. Проезжавшие по трассе, любопытствуя, тянули шеи, он не обращал на них внимания. Вытаскивал скарб наверх, на обочину, укладывал поудобней в компактную кучку.

Затем оглядел машину. Заднее колесо лопнуло на ходу — Воля вспомнил первый толчок. «Жигуленок» протащило по скользкому асфальту, слава Богу, не выкинуло на встречную полосу, швырнуло в кювет. Он не стал осматривать дотошно — раскоряченная машина рождала ненависть и отвращение. Вскарабкался по косогору, сел на уцелевшую канистру, спиной к аварии, принялся ждать ГАИ. Мелко тряслись губы. И вдруг все чувства как отрубило. На глаза наползала серая пелена. Только мокрая трасса, проносящиеся машины, мертвое железнодорожное полотно, провисшие провода от столба к столбу, напряженный лес и острый запах растекшегося, все заглушающего бензина.

Лейтенант ГАИ Доронин прибыл через полчаса. Воля уже основательно намерзся не столько от промозглой погоды и мокрой одежды, сколько от ощущения покинутости всеми и навсегда.

Лейтенант был молод, а румянец во всю щеку заявлял, что его владелец наверняка не курит и бегает по утрам. Он не матерился через слово, был обстоятелен, по-воински корректен — словом, являл собой тип младшего офицера с картинки. Машина его — белая рядовая «восьмерка», явно не новая, но чистая, без всяких там брелочков, лишних лампочек и блатных наворотов современного папуаства — была ему под стать.

Воля сдал ему документы, сжато доложил об аварии. Лейтенант выслушал, что-то аккуратно записал в планшетку, набросал схемку происшествия. Затем отмерил шагами тормозной путь, пометил на бумаге. Аварий он навидался, а потому работал без эмоций.

Профессия художника, кажется, произвела на него впечатление, а редкая в сельских ДТП трезвость расположила к пострадавшему. Строгое сперва лицо потеплело. Видя, что Воля туго соображает, Доронин принялся действовать самостоятельно, как человек, знающий цену времени. Тормознул проходящий «КамАЗ». Вмиг «жигуленок» перекинули на колеса, вытянули из кювета на дорогу, и пока Чигринцев менял колесо, загружал скарб, лейтенант терпеливо ждал. Затем достал из багажника «восьмерки» буксировочный тросик, зацепил за разбитую машину и потащил ее в Нерехту на милицейский двор.

Там поднял на Волю неунывающие глаза:

— Что, художник, нарисуется: стекла, фары — ерунда, крыша выправится, стойку переварят, не страдай, пошли оформляться.

Сочувствие только больше сблизило их.

— Товарищ лейтенант, позвоните, пожалуйста, в больницу, как там?

Посмотрел, скосив бровь, убедительно пояснил:

— Было бы что, сами позвонили. — И уже веселей добавил: — Не суетись, съездим попозднее.

Воля поднялся за ним по деревянным ступенькам на крыльцо типичного купеческого домины, давно и надолго захваченного городской милицией.

Седой, обрюзгший дежурный капитан проводил их мутным взглядом, жадно захлюпал из темной бутылки лимонад явно местного производства и смачно рыгнул им в спину, выпуская газы, — похоже, лечился с перепою. Лейтенант, словно не заметив его, повел Чигринцева коридором мимо обязательных стендов с показателями, мимо заляпанных руками, давно не крашенных дверей следователей, мимо некоего «дознавателя», зарешеченного закутка со спящим бомжем, широкой двустворчатой двери начальства с прежней, еще гнутой и даже блестящей латунной ручкой, куда-то под чугунную лестницу — в царство младших инспекторов ГАИ.

Мужичок лет сорока с хвостиком, с виду колхозник, в кирзовых сапогах, в линялом ватнике, смущенно теребя рукой кепарик, а другой протягивая начальнику справку с лиловой печатью, рванул к ним с подоконника, как бросался разве только по весне с подсачком на трущегося в береговой траве, пускающего икру карася, но лейтенант осадил его разом:

— Потом, занят, ждите других инспекторов. — Отворил низенькую фанерную дверку, решительно шагнул внутрь.

В большом, квадратном почти кабинете о шести канцелярских столах расположились у окошка — лейтенант в кресле с колесиками, Воля на видавшем виды стульчике клееной фанеры. Доронин порылся в длинном ящике, вынул чистый лист серой бумаги, какие-то печатные бланки, линейку, дешевенькую шариковую ручку, взялся вести протокол, бросая на отвечающего Чигринцева скорей пытливые, чем безразличные взгляды.

Он был тут хозяин полный и немного красовался перед столичным гостем, но приглашение посетить больницу, замечание насчет машины, мол-де, можно все поправить, да и сама обстановка, не лишенная казенного уюта, действовали расслабляюще. Воля понял: все решит больница, и ощутил вдруг элементарную дрожь — готовясь в уме к наихудшему, успел-таки подивиться сволочному чувству натуры — больше думал о себе, чем о раненом Николае. Тут же, покаявшись в душе, снова завелся, вскочил, принялся прохаживаться по кабинету, начал приставать к лейтенанту с никчемными вопросами.

Офицер, кажется, и к подобному поведению клиентов привык, а может, действительно почувствовал расположение к Воле — умудрялся писать свое и отвечать вполне гладко. В какой-то момент Воля, поймав взгляд его широко расставленных, экзаменующих зрачков, понял, что Доронин вовсе не такой уж и добренький, просто ему выгоднее было так себя вести, отпустив вожжи, исподволь дивиться на заезжего болтуна, коротать время, занятое обязательной писаниной.

И Воля опять замолчал, ушел в себя, и закрутились, замелькали кусты, страдающая улыбка Николая, разорванное колесо, серое пустынное шоссе, и из другого мира: Павел Сергеевич на больничной койке, по-младенчески поджимающий слабые ноги к сухому животу, госпитальный, смертельный запах, напуганные, в пол-лица Татьянины глаза и еще: что-то родное и страшное, о чем всегда старался не думать, всеми силами рассудка гнал прочь.

— Читай и подписывай. — Лейтенант протянул бумагу.

Воля жадно схватил. Не глядя, поставил подпись.

— Прочитай все же, вдруг я чего напутал, потом поздно будет, — укорил Доронин.

Но он только махнул головой.

— Своя рука — владыка. — Доронин поднялся, обошел стол и просто, по-человечески, положив руку ему на плечо, добавил негромко: — Вставай, в больницу пора ехать. Да и машину надо засветло отогнать на платную стоянку, деньги есть?