Павел Хюлле - Вайзер Давидек Страница 18

На следующий день я поехал в Мюнхен, где тоже провел игру, на этот раз со своим дядюшкой, и была та игра сугубо политической. Дядя, когда я уже помыл его машину и постриг газон перед его домом, сел напротив меня и сказал: «Как вы можете там жить?» А я отвечал: «Дядя, ущипни меня за ухо», – и он ущипнул, развеселившись. А я говорил: «Вот видишь, вроде ты и прав, однако вовсе не прав». «Это как же, почему?» – спрашивал он с любопытством, а я в ответ – что, мол, если я действительно существую, в чем он мог убедиться, ущипнув меня минуту назад, то не могу быть каким-то там муляжом или бутафорией. А коль скоро я являюсь частью целого, то и всё там тоже не муляж, Польша – не муляж, и вообще, хотя мир больше напоминает бордель, нежели театр, дядя не прав. Да, дорогой дядюшка, сейчас ты уже покоишься в земле и не знаешь, что я тогда приезжал в Германию и к тебе вовсе не на заработки, как тысячи турок, югославов, поляков, не заработать на машину и прочие прелести, а единственной моей целью было встретиться с Элькой и выпытать у нее о Вайзере, а если при случае – в определенном смысле обманывая тебя – я и заработал немного марок, ты, наверно, простишь это своему племяннику.

Что было дальше? М-ский вышел из кабинета, держа в руках большие листы канцелярской бумаги. Дал нам по двойному листу и сказал, что теперь мы должны записать все, что рассказывали, простыми словами и подробно. Должны описать все взрывы Вайзера, включая последний, ничего не пропуская, без всяких выдумок и прикрас. Сторож включил дополнительный свет, и нас рассадили подальше друг от друга, будто мы писали контрольную. Я только жалел, что с нашим творчеством не познакомится пани Регина, единственная учительница в школе, которую мы любили бескорыстно. Пани Регина учила нас польскому языку, никогда не говорила об эксплуатации, не кричала на нас и читала стихи так прекрасно, что мы слушали затаив дыхание, как Ордон взрывал редут вместе с собой и штурмующими москалями или как генерал Совинский погибал, защищаясь шпагой от врагов Отчизны. Да, пани Регина, похоже, не слишком заботилась об учебной программе, и сейчас я ей за это благодарен. Но то другая история. Тогда, в школьной канцелярии, я не очень-то знал, как и что писать. Несколько раз начинал предложение и зачеркивал, сознавая полное свое бессилие и отсутствие изобретательности. Каждому, кто хоть раз в жизни находился под следствием, знакомо такое состояние духа. Потому что одно дело – давать показания устно и совсем другое – писать собственной рукой то, что они хотят узнать. Как написать, чтобы ничего не сказать? Или – как писать, чтобы сказать только то, что можно? Нужно взвешивать каждое слово, каждую запятую и точку, ведь они возьмут это под лупу и будут читать каждое предложение два или три раза.

Отвечая на вопрос М-ского и сказав: «Я видел Вайзера», – я мог сразу же добавить: «Но смутно». А когда тот нахмурил брови, тут же можно было поправиться: «Нет, это в другой раз я видел его смутно, а тогда, в тот день, о котором вы спрашиваете, я видел его как вас, очень ясно». Но лист бумаги в клеточку – нечто совершенно иное. В чем я могу признаться в такой ситуации, а что должен утаить? Не много я мог рассказать. Не много – мог ли я описать им изысканность взрывов, каждый из которых был не похож на предыдущие? Мог ли я рассказать, каким образом Вайзер увлек нас своими идеями? И даже если мог, то заслуживали ли они этого?

Я тронул распухший нос и место на щеке, где сейчас начинается щетина. И там и там было довольно больно. Я подумал, что хотя ни за что не расскажу, что случилось над Стрижей в последний день, но все же что-то сказать, что-то написать на огромном листе должен, чтобы не вызвать у них гнев и злобу. Помню первое предложение: «Давид не играл с нами в войну, потому что его дед не разрешал ему такие игры». Разве не с такой именно фразы должна начинаться книга о Вайзере? Ведь его первый взрыв, который мы наблюдали в ложбине за стрельбищем, не был игрой в войну. Не знаю до сих пор, зачем Вайзер устраивал эти взрывы, зачем они ему были нужны, но, когда я увидел брызнувший в небо голубой фонтан пыли, уже тогда почувствовал, что никакая война здесь ни при чем. Вайзер к каждому заряду добавлял красящее вещество, и, когда детонация содрогала землю, в воздух летел цветной поток. В первый раз взрыв был голубой. Когда на землю уже попадали последние комья глины и сучья, мы увидели, что синеватая дымка еще висит в воздухе; голубое облачко кружило над нашими головами, постепенно поднимаясь все выше и меняя очертания, пока совсем не исчезло из поля зрения. Мы были в абсолютном восторге, и только Вайзер качал головой, словно у него что-то не получилось. Я допускаю, что он все время экспериментировал на наших глазах, а мы были кучкой профанов, допущенных в полную реторт, тиглей и пылающих горелок мастерскую алхимика. Я не утверждаю, что Вайзер интересовался алхимией, этого я не знаю, но именно так все выглядело, и, прежде чем мы оправились от первого впечатления, он приказал нам ждать на том же месте, заложил новый заряд, соединил его проводами с черным ящиком, и снова воздух тряхнуло от гулкого взрыва.

Эффект был еще поразительней: облако, которое повисло в воздухе после взрыва, было отчетливо двухцветным – его нижняя часть переливалась на солнце всеми оттенками фиолетового, а венец вертящегося столба представлял собой красный помпон. На этот раз Вайзер, кажется, остался доволен. Облако неторопливо плавало над ложбиной и только минуты через две или три расплылось в ничто, превратившись перед тем в болотно-зеленый шар. Зрелище было более захватывающим, чем серые облака дыма, которые выпускал ксендз Дудак из золотой кадильницы, мы это отчетливо ощутили, но на этом Вайзер завершил работу, спрятал куда-то черный ящик генератора и сказал, что мы можем идти домой. Сегодня я знаю, что в таких штучках ничего сложного нет, даже татары в свое время выпускали на христианских рыцарей цветные облака, от чего бесились кони, а люди цепенели от страха, но тогда мы считали Вайзера чудотворцем. После того как мы побывали на бездействующем кирпичном заводе, на который наткнулись, выслеживая Эльку, ничто не могло поколебать нашей уверенности в том, что Вайзер, если б только захотел, мог сделать все. Но о том, что мы видели в сыром подвале, я еще расскажу. К этому я должен подготовиться лучше, чем к пасхальной исповеди, когда в страхе перед гневом Божьим и самим ксендзом Дудаком я записывал грехи и заучивал их наизусть, как артист перед генеральной репетицией.

Следующий взрыв, вернее, следующее выступление Вайзера состоялось примерно через неделю и совершенно отличалось от первого. В воздух взлетел столб сверкающих чешуек, которые опускались на землю очень медленно. Самым красивым на этот раз было падение – облако не уплывало вверх, как в прошлый раз, а медленно планировало вниз, оседая на траву и на папоротник, которым ложбина заросла очень густо. На его листья осела серая пыль, и я не мог понять, почему вверху все выглядело так красиво, а тут, внизу, сверкающие минуту назад крупинки напоминали обыкновенную июльскую пыль, которая в то лето покрывала все липким, грязным слоем.

Вайзера не устраивали составы простые и незамысловатые, с каждым разом он стремился ко все более утонченным эффектам, и, хотя я понял это только теперь, через столько лет, так оно, безусловно, и было. В следующий раз, когда земля вздрогнула от взрыва, мы увидели картину, которая превзошла самые смелые ожидания. Что это было? Если я скажу, что французский флаг, я не совру, но не скажу и правду. Если напишу, что напоминало это три вращающихся вокруг своей оси столба разных цветов, это тоже не будет слишком точно и не передаст до конца суть дела. Да можно ли вообще передать суть чего-либо? Боюсь, что нельзя, и потому не пишу книгу, хотя думаю, что ее следовало бы написать давно. Так же, как книгу о Петре и о том декабре, когда над городом летали вертолеты, или о наших отцах, которые чуть ли не поголовно напивались в день зарплаты и, как пан Коротек, поносили Господа Бога за то, что тот все это безобразие допускает. А тогда, в ложбине, Шимек ткнул меня в бок и сказал: «Господи, как красиво! – и сразу добавил: – Как он это делает, жиденок чертов?» Но теперь это не звучало оскорбительно, а было чем-то вроде грубоватого комплимента, с таким же успехом Шимек мог сказать «прохвост чертов», и это было бы то же самое, так я чувствовал тогда, уставясь в небо, на фоне которого вертелись три столба дыма или, вернее, три вытянутых вертикально облака. Одно белое, как полотно, второе синее, а третье алое, как плащ матадора, которым тот заманивает ошалелого быка прямо на смертельный выпад шпаги. Цветные плоскости на этот раз не смешивались между собой, а только поднимались выше и выше, пока не исчезли за вершинами сосен.

В тот день, когда мы возвращались глубоким оврагом, ведущим к Брентову, и Шимек спорил с Петром, что это было: ленты от шляпы или французский флаг, мы встретили М-ского. Сначала в конце глинистого ущелья замаячил знакомый сачок для бабочек, а потом мы увидели самого учителя – он бегом преодолевал крутизну в этом месте откоса, цепляясь руками за плаун. Бабочка, за которой гнался М-ский, спланировала на траву, так что учитель вытянул шею как мог вперед и чуть ли не уткнулся носом в плаун. Когда М-ский был уже на середине склона, бабочка изменила намерения и, сделав над его головой вибрирующее сальто, упорхнула вниз, мельтеша цветными крылышками. М-ский бросился за ней, однако, сбегая по крутизне, не смог притормозить и свалился почти нам под ноги, и мы услышали треск палки, к которой был прикреплен сачок. Но М-ский не заметил ни нас, ни сломанной палки, так как в сетке трепыхалась огромная бабочка.