Валерий Губин - Вечное невозвращение Страница 18

Макаров несколько минут потоптался в нерешительности, потом повернул к дороге.

— Подождите! Знаете что, пойдемте ко мне, я живу у настоятеля, он еще не приехал, охраняю его новый дом. Попьем чайку, поговорим, может, вас и отпустит. На самолет вы все равно опоздали.

Дом настоятеля оказался добротной избой. Внутри стоял мощный дух свежеспиленного дерева, которым были обшиты стены. За чаем с липовым медом Макарова действительно отпустило, он размяк и рассказал гостеприимному сторожу про свое прошлое происшествие в соборе.

— Забавно, — улыбнулся тот. — Скорее всего, тут ничего удивительного нет, просто замок заело.

— А я эти глаза до сих пор вижу.

— Естественно! Роспись восемнадцатого века, тогда еще были настоящие мастера. Вдохновенные, страх Божий в душе носили. И все-таки, что же вы там хотели увидеть важное для вас?

— Не знаю. Была только твердая уверенность: что-то нужно обязательно увидеть. Ну ладно, загостился я, спасибо вам большое, пойду.

— Куда же вы?

— В гостиницу.

— Не хочу быть навязчивым, но можете переночевать здесь. В гостинице одни кавказцы, шумно и грязно. Вот только белья у меня нет, но одеяло теплое, овечье.

Макаров согласился. Они проговорили до вечера. Монах оказался человеком незаурядным, в миру окончил философский факультет, преподавал, учился в аспирантуре, потом, в самые свинцовые брежневские времена все бросил и ушел служкой в церковь.

— Наша беда в том, — говорил монах, — что в народе всегда воспитывали комплекс неполноценности. Вы посмотрите: Чаадаев, Хомяков, Бердяев и многие другие только и пишут о том, какой мы жалкий народ, не давший миру ни одной идеи, ничего в нашей истории не было великого, одни только зверства, жестокости и унижения человека. Сейчас это превратилось в повсеместное убеждение. С ним невозможно подняться, оно постоянно давит. Поэтому правители — временщики, министры и бизнесмены — жулики. Схватить и убежать, потом хоть потоп. И действительно, после каждого подъема — потоп, после каждого успеха — обвал.

— Философы, значит, виноваты?

— Не только. Вы вот верите, что в нашей стране возможна нормальная демократия, длящаяся сто лет, возможно стабильное экономическое процветание? То-то и оно, — продолжал он, увидев выражение лица Макарова, — никто не верит. Не такие мы люди, чтобы долго жить в сытости и спокойствии, нам страдать хочется. Маленькую болячку так расчешем, что в язву превратится. А все из-за чувства неполноценности.

— Может быть, в этом и есть наша богоизбранность?

— Не дай Бог, если в этом. Тогда наша история всегда будет историей народа-неудачника.

— Я думаю, что история — это не подъемы и обвалы. История идет своим невидимым путем. Где-то в глубине души человека совершаются незаметные сдвиги, а уже потом начинаются события. И здесь мы, может быть, давно уже впереди всех.

— Что-то не заметно этих сдвигов, — возразил монах.

— А они еще не случились. Надо, чтобы хоть у кого-то произошло преображение. Без этого никакой истории у нас не будет, один сумбур и бессмыслица.

— Хотел бы я посмотреть на одного такого преображенного….

— Я бы тоже хотел…

Макарову отвели топчан в углу у окна. Одеяло оказалось толстым и теплым, он сразу задремал. Сквозь дрему слышал, как монах ушел, затем вернулся, гремел ключами, вешая их на стенку возле двери, потом погасил свет. Но комната все равно была освещена уличным фонарем, свет которого бил в окно.

— Вы спите? — спросил монах, подходя к нему.

— Да, уже почти сплю.

— Я не хотел говорить, но все-таки скажу. Когда я вошел с вами в храм, у меня было отчетливое ощущение, будто кто-то еще с нами вошел. Странно мне и страшно. И не пойму: божественное это или дьявольское?

— Скорее дьявольское…

— Да, скорее. Давеча я вам посоветовал молиться, вы ухмыльнулись. В вас явно есть какой-то дар, но вряд ли от Бога. Божий дар надо заработать годами праведной жизни. Только дьявольское дается просто так.

— Я-то думал, что заработать можно награду. А дар — он либо есть, либо нет, сколько ни работай.

— Может быть, вы и правы. Впрочем, спите. Скорее мне все это просто померещилось.

Монах ушел в соседнюю комнату. Макаров слышал, как он долго ходит, скрипят половицы, как он молится; потом все стихло. Сон слетел. Макаров лежал часа два, рассматривая резную тень листвы на потолке и думая про слова монаха. Затем тихонько встал, оделся, достал из рюкзака фонарик, неслышно снял с гвоздя связку ключей. Ключ от церкви был ему знаком на ощупь.

Войдя, он несколько минут постоял, прислушиваясь к тишине. По спине побежали мурашки — не оттого, что он почувствовал чье-то присутствие, просто было страшно. Потом он решительно пошел влево, туда, где полукруг стены должен упираться в алтарь. Взяв фонарик подмышку, отодвинул бочку с краской и осветил стену в метре от пола. Память его не подвела — там был изображен извивающийся под копьем огромный толстый змей с человеческим лицом. Макаров нагнулся: это было лицо старика Березина. Наверно, художник хотел изобразить страдание, но лицо злорадно улыбалось. Огромные глаза как будто пронзали Макарова. Он отшатнулся и услышал в себе старческий скрипучий голос:

— Так вы и не научились различать духов?

В этот момент сзади грохнула захлопнувшаяся дверь. Макаров в ужасе выронил фонарик, тот погас. Минут пять он стоял в темноте, слушая, как сердце стучит в затылке.

«Все, теперь опять не выпустят! Ключи оставил с той стороны!»

Опустившись на корточки, нашарил фонарик, тряхнул его, тот слабо замерцал. Крадучись, двинулся к выходу, нерешительно потянул на себя дверь. Она открылась легко, даже не заскрипев.

Утром по пути в аэропорт и потом в самолете до самой Москвы Макаров мучительно напрягал память — что-то нужно было вспомнить еще, самое важное, он почти вспомнил ночью в церкви, только хлопнувшая на сквозняке неплотно прикрытая дверь помешала ему.

Сразу после приезда Макарову позвонили, и он долго не мог понять, кто говорит и что это за Толя Новиков. Потом вспомнил своего однокурсника, ныне какого-то важного начальника в престижном НИИ.

— Нам надо собраться завтра всем курсом.

— Нет уж, уволь, мы один раз собирались, сплошная тоска.

— Тут особый случай, Надя Архипова умерла. Отпевание будет в двенадцать в Архангельском.

— Она что, верующей стала?

— Вряд ли. Возможно, родители так решили.

Макаров все пытался вспомнить, какой Надя была в университете, но вспоминалась только большеносая женщина в очках с толстыми стеклами. Он опоздал на полчаса, в церковь решил не входить, а подождать снаружи. Дул сырой сентябрьский ветер, и все вокруг было усеяно желтыми и красными листьями. Деревья вокруг стояли желтые и красные, но было так холодно и тускло, что Макарову все казалось беспросветно мрачным. «Это уже пятый покойник на нашем курсе. Интересно, какой я по счету в этой очереди?».

— Подайте убогому на пропитание, — услышал он за спиной и, повернувшись, увидел здоровенного небритого детину в замызганном плаще, протягивавшего ему руку.

— Это ты-то убогий?

— Я. Не смотри, что здоровый. У меня падучая. Работать не могу, только побираюсь.

— Знаешь, у меня денег нет, а бутылка есть — я на похороны пришел, пойдем за те кусты, возьмем по полстакана. А то на душе кошки скребут.

Детина согласился.

— Не упадешь? — спросил Макаров, наливая ему в пластмассовый стаканчик.

— Не, — осклабился нищий, — семисят грамм мне ништо.

Они выпили, помолчали.

— Вообще-то водка для меня глупая забава, — сказал детина, разжевывая конфету.

— А что неглупая?

— Травка — это вещь, а еще лучше колесико.

— При твоей болезни ты так быстро загнешься.

— Плевать! Зато я разные миры повидаю.

— Какие еще миры?

— Разные. Ты вот живешь в одном мире, а их на самом деле много.

— Ну и какие миры? — Макаров налил ему еще треть.

— А вот, — парень выпил и вытер губы рукавом. — Есть мир радостный и мир гадостный, есть мир балдежный и мир ненадежный, есть мир веселья и мир похмелья, есть мир счастливый и мир тоскливый.

— Все?

— Нет, есть еще особенные миры, но тебе они вряд ли будут понятны.

— А ты попробуй.

— Ну есть еще звонкий малиновый, волшебный лиловый и печальный синий.

— А клубничный, ванильный, фисташковый?

— Таких нет. Я же говорил, что ты не поймешь.

— Ну почему? Мне бы хотелось жить в лиловом, это мой любимый цвет.

…Вечером на поминках в Надиной квартире их сокурсница рассказывала Макарову, что Надя была в него влюблена с первого по третий курс, отчаянно влюблена.

— Что-то я не замечал.

— Ты на нее вообще не смотрел.

Макаров наконец вспомнил худенькую сутулую девочку, которая всегда густо краснела, когда он с ней разговаривал. Вспомнил, как однажды она с отчаянной решимостью пригласила его в «Современник» — по большому блату достала билеты, но он тогда отказался, у него было другое свидание. Теперь Нади больше нет, и никто никогда не вспомнит о ее тайной любви и неожиданном поступке в юности.