Наталья Нестерова - За стеклом (сборник) Страница 18

Подсказка явилась в тревожном сне, которым Володя забылся под утро. Ему снилось, что список этот выползает из какого-то агрегата вроде факса или принтера. Вот уже бумажная лента протянулась на метр, на два и продолжает извергаться. В первой графе, как в арифмометре, мелькают порядковые номера, а во второй монотонно повторяется: Иванов, Иванов, Иванов…

Рядом стоит Егор и, сокрушенно перебирая ленту, твердит:

— Ты видишь, старик, сколько в стране Ивановых. И у каждого есть любовница. Здесь не только всех милицейских сил не хватит — и дивизия КГБ захлебнется.

Но Володю не интересуют сейчас Ивановы, он изучает графу, где указано, что наизобретали товарищи с распространенной фамилией.

Наконец он находит: «Дроссели усовершенствованного типа».

— Дроссели, дроссели, — бормочет он.

— Вставай, дроссель, — толкал его в плечо Гена. — На работу проспишь.

Володя вскочил, ударился о подоконник, одной рукой стал потирать ушиб, а другой искать в карманах брюк список. Так и есть: номер шесть, Иванов, 1950 года рождения, улица Шепиловская, 37, квартира 20, дроссели усовершенствованного типа.

— Ты не мог бы сегодня допоздна позаниматься со своей штангой? — спросил Гена. — Ко мне дама придет.

— Спортзал закрывается в десять, — машинально ответил Володя.

— Старик, никогда бы не подумал, что ты можешь быть таким циником, — рассмеялся Гена, вспомнив свое забавное заблуждение.

Володя пожал плечами.

— Я к своим заеду, — сказал он, — дочка звонила. Надо с ней позаниматься тригонометрией.

— Заночуешь у них?

— Вряд ли.

Володя помнил того Иванова. Славный парень, и жена его их пирожками угостила.

Вспомнил и почему усовершенствованные дроссели показались ему знакомыми. У них на заводе даже после перестройки, когда сократили массу народа, существовала должность инженера по новой технике. Занимал ее Стасик Голубков. Не сократили его, потому что Стасик — так его звали все — вечно кипел и обрызгивал всех своей бурной деятельностью.

Новинки науки и техники были его всепоглощающей страстью. Он регулярно собирал представителей младшего и среднего руководящего звена и обрушивал на них водопады информации, практически бесполезной и неприменимой на данном производстве. Собственно, внедрение новинок Стасика никогда не интересовало, главным был азарт коллекционера. Стасик оформлял стенды, писал плакаты, вещал по заводскому радио и вел рубрику в многотиражке. Стасика знала каждая уборщица, начальству он казался полезным сотрудником.

Именно Стасик в очередном радиообращении к народу рассказывал о новых дросселях для ламп дневного света. Главное достоинство этих дросселей заключалось в том, что, подпортившись, они не гудели потревоженным пчелиным ульем, а просто отключали лампу.

Во время обеденного перерыва Володя отправился к Голубкову.

— Зачем тебе эти дроссели? — поинтересовался Стасик.

— Мне нужны не они, а человек, который их придумал. Пока не могу точно сформулировать, зачем.

— Внедрением рацпредложений занимаюсь не я, а Котков из отдела главного технолога, — насторожился Стасик.

— Я ничего не внедряю. Откуда ты взял эту информацию?

— Думаешь, помню? Такой поток материалов, а я один, зашиваюсь. Просил выделить мне секретаршу, да куда там!

Способность увиливать от любой нагрузки, не связанной с его увлечением, была так же развита в Стасике, как и страсть коллекционера. Он ни разу в былые годы не отправился в подшефный колхоз, не трудился на овощебазе и не носил красных стягов на демонстрациях. Его можно было только запугать какой-нибудь большой работой и этим вынудить на другую, более мелкую.

— Мне интересно, какой процент из предложенных тобой усовершенствований внедрен именно на нашем предприятии? — спросил Володя. — Есть идея послушать тебя именно по этому поводу. Потому как последний раз ты надоел нам с нервущимися чулками и унитазами с автоматическим сливом.

Стасик соображал быстро.

— Я найду тебя до окончания рабочего дня, — пообещал он.

Автором новых дросселей оказался не Иванов, а некто П. С. Канарейкин. Володя и сам не знал, зачем ему понадобилось выяснять это.

Вечером он пришел в свой дом, и сердце болезненно заныло при виде знакомых стен.

Даже его тапочки стояли на прежнем месте под вешалкой. Но он прошагал к детям в туфлях. Перемены в облике жены ощутил, как вспышку яркого света, когда не успеваешь рассмотреть источник, ослепивший тебя. Поэтому, спроси его конкретно, что изменилось в ней, он не смог бы ответить.

— Как тебе мама? — спросила Настя.

— Что мама? — сказал Володя глухо. — Давай свои примеры.

— Ну ты даешь, отец. Она же противогаз сняла.

— Какой еще противогаз? — не понял Володя.

— Из анекдота. Эх ты… — Дочь обреченно махнула рукой.

Лена готовила ужин на кухне и мучилась вопросом: рассказывать ли Володе о Петином хулиганстве в школе и о том, какое продолжение все это получило дома.

Когда Лена порола сына, вернее, бегала с ремнем и воплями за ним по квартире, он вдруг начал выкрикивать информацию о Насте, которая заставила переключиться с его проблем на более серьезные. Это был излюбленный прием Петеньки: как только ему грозила расправа, он тут же выбалтывал секреты сестры, которые добывал подслушиванием и подглядыванием.

— А Настьку голой фотографируют! — кричал он. — Ванька Лобов фотографирует! Я знаю, где фотки лежат. Она их под матрасом прячет!

Насчет «голой» Петя преувеличил, но снимки действительно привели Лену в ужас. Ее красавица дочь фигурировала на них с оголенными плечами, и дальше книзу открывалась грудь почти до кульминационных участков. Эти самые участки были прикрыты какой-то шелковой тканью. На других фотографиях Настя стояла спиной, слегка развернув лицо к зрителям, и тут объектив захватывал ее спину гораздо ниже той линии, где должна была находиться полоска лифчика.

В первые минуты, как и в школе после сообщения Марии Гавриловны, Лену сковало оцепенение. Мысли, одна хуже другой, хороводом кружились в голове, а тело одеревенело. Но к приходу дочери наступила вторая фаза — активного воспитания.

— Как ты могла? — кричала Лена на дочь. — Ни капли стыда! В шестнадцать лет таскаешься голой перед парнями. Я думала, ты порядочная девушка, а ты развратница. Может, на панель пойдешь?

— Замолчи! — топала ногами Настя. — Ты ничего не понимаешь! Кто тебе позволил рыскать в моих вещах? Шпионишь?

— Нету у тебя своих вещей! Это все мое, на мои деньги куплено. У тебя только дурь одна своя. Ни капли гордости! Я в твои годы стеснялась туфли на каблуках надеть, а ты голая выплясываешь!

— Ну да, видела я твои платья! То, в котором ты к тете Алле ходила, очень скромное. И ни перед кем я голая не выплясываю. Что ты обзываешься? Хоть бы что-нибудь понимала в искусстве!

— В искусстве? Эта мерзость, по-твоему, искусство?

Лена рвала снимки на клочки и швыряла ими в дочь.

Потом они обе рыдали: Лена — на кухне, а Настя — в своей комнате.

Лене казалось, что мир сорвался с места и катится в пропасть. Муж бросил, себя изуродовала, Петя срамные книги читает, Настя нагишом позирует. Да за такие удары судьбы какое может быть вознаграждение? Миллион в лотерею выиграет? Не нужен ей миллион! Заберите его себе! А ей верните прежнюю семью!

Настя тоже лила слезы в обиде на мир. Никто ее не понимает, не любит, не ценит. Многие девчонки уже по-настоящему целуются, а она что, убогая? Косухи не будет, опять гулять в старом свитере идти! За последний месяц ни одной новой фенечки не купила!

Петя курсировал от мамы к сестре, как мог успокаивал, то есть говорил одинаковый текст: «Ты, того… хватит, воще!» Но они не слушали, рыдали, точно им по всем предметам в конце четверти двойки выставили. Тогда Петя изменил тактику. Прибежал к сестре и выкрикнул:

— Там мама себе горло ножом режет!

Рванул на кухню и завопил:

— Настя вешается!

Плакальщицы ринулись навстречу друг другу и столкнулись в гостиной. В один голос завопили:

— Ну, Петька!

Потом они еще немного похлюпали, уже обнявшись.

— Ты пойми, — говорила Лена, — каково мне было увидеть тебя обнаженной.

— Мамочка, у меня все было одето или прикрыто.

— Неужели ты с ним, с этим Ваней, уже… Как подумаю, мне просто нехорошо.

— Клянусь тебе, папой клянусь, что нет. У нас с ним исключительно деловые отношения. Он собирается поступать на фотожурналистику. Я ему нравлюсь как модель, чисто профессиональный интерес.

— Ой, не верится мне, что «чисто».

— Мама, я, наверное, такая же отсталая, как ты. Не могу на это решиться без сумасшедшей любви. Как только у меня случится такая любовь, как у вас с папой, я тебе обязательно скажу. Ты не волнуйся за меня,