Сергей Юрьенен - Нарушитель границы Страница 18

Передо мной открылась вдруг такая беспросветная и гнусная перспектива, что вместо обычной тревоги, которая нормально сквозила мне в душу из неизвестности будущего, я почувствовал тошноту.

— И вообще вся эта «взрослая» жизнь, — обобщил я, — говно. Ненавижу. И играть в нее с тобой не буду.

— Как хочешь, — сказала Эльза. — Только ты не выражайся, тебе не идет. И так кругом один мат-перемат. Хоть одну ночь давай поговорим по-человечески. Кушать-то хочешь? Я не ответил. Она была из «взрослого» мира. Тоже.

— Холодильник тут выключен, но у меня булочка в сумке. С изюмом? Ну как знаешь. — Она сбросила на линолеум «лодочки», голубые на салатовый, поднялась на ноги и прогнулась с опорой на поясницу. — Лично я под душ и спать. Тебе в спальне постелить или в салоне?

— Один хуй.

Рассмеявшись, она слегка толкнула меня пальцами в лоб и ушла в ванную. Несмотря на приступ пессимизма, уши мои чутко дрогнули на приглушенный дверью шум снимаемой юбки, свитерка, лифчика и трусов. Я извлек из нагрудного кармана пачку сигарет «Подпольск» и закурил под веселый звук душа. Город паршивый, но сигареты были курибельней московских, не говоря о ленинградских.

Хотя с моего места у торца стола коридорчик до двери ванны не просматривался, выбежала она с возгласом: «Только не ослепни!» И стала напевать что-то в глубине квартиры. Я докурил третью по счету сигарету, погасил ее неторопливо в банке, которую Эльза тут в одиночестве вскрывала неконсервным ножом, рискуя порезаться; расстегнул и стащил рубашку, свалил на стул штаны. В ванной, где, несмотря на принятый Эльзой душ, было по-летнему сухо, под потолком, на леске, растянутой тут в несколько рядов, висели только что простиранные трусы бледно-салатового цвета, и это значило, во-первых, что в постель легла носительница их беспрепятственно голой, а во-вторых, желание, чтоб я об этом знал и делал вывод. Меня пробрал озноб. Я забрался в сухую ванну и, дрожа на корточках, поспешил обрушить на себя воду погорячей. Из гигиены не стал вытираться чужим полотенцем, решил обсохнуть, а заодно и побриться. Вытряхнул из чужой бритвы ржавое лезвие и вставил новое, вынув его из облатки. Не тупое ленинградское, как можно было ожидать, поскольку нашей «Невой» садируем мы всю страну, а страшно дефицитное шведское лезвие «Матадор». Лосьона после бритья не употребляю. Да и нет их, лосьонов. Не «Огуречным» же. Холодной водой по скулам, вот и все. Как можно холодней. Все это время у меня не то, что стоял — ретиво рвался прочь, только в процессе бритья несколько образумился, сбавил подъем и напор, а заодно и подобрался. Резонный, как стреляный солдат перед атакой. В таком состоянии можно было вправить в плавки.

Я снова курил на кухне, думая о том, как быстро подпал я под власть этой дурной привычки (хотя еще недавно сам боролся с курением Вольфа), когда из соседней комнаты, где ворочалась и вздыхала Эльза, раздался стук в стену. «Сейчас», — ответил я. В комнате, на пороге которой я остановился, было черно, только щель зашторенного окна мерцала серебристо от уличного фонаря. «Чего стоишь? Темноты, что ли, боишься?» — спросила она из постели. Родители семьи, уехавшей на юг, наверное, любили друг друга, потому что двуспальная кровать была огромной, почти на всю комнату, в которую я вступил. Встал коленом, как бы проверяя матрас. Упал на спину рядом с Эльзой. «Чего на одеяло лег? Ложись под». «Жарко…» «А сам зубами лязгает! Давай, накрывайся». «Подожди, — сказал я, — свет на кухне забыл». Удалившись на мгновение из ситуации, развитие которой было неотвратимо, я спросил себя: «Неужели? Неужели вот сейчас э т о и произойдет?» Все как бы не со мной происходило, а с кем-то, от меня отслоившимся, с двойником. Пытаясь унять дрожь, которая и под одеялом не прошла, я сказал: «Думал, ты уже спишь». «Как-то, знаешь ли, расхотелось, — ответила она с соседней подушки. — Весь день говоришь себе, только бы дорваться до кровати. Одно желание: спать, спать, спать. А дорвешься — не уснуть. Никак! Аж плакать хочется». «Это от переутомления. Сделать тебе массаж?» Она повернулась ко мне: «Чего-о?» — «Как в спорте, знаешь?» Расхохотавшись, она упала лицом в свою подушку. Плечи ее обидно тряслись. «Ничего смешного, сказал я. И положил ей на спину ладони. Усталость как рукой снимет. Вот увидишь. Расслабься», — поколотил ее ребром ладони. Я взялся за ее мышцы с таким альтруизмом, словно партнера по секции классической борьбы (ходил немного) отбивал, разминал, растирал и поглаживал, и даже на какое-то время опять совпал со своим дрожащим двойником. Но когда отвернул одеяло ниже, я не смог убедить себя, что под ладонями у меня всего-навсего ягодичные мышцы. Сглотнул и сказал: «У тебя, Эльза, замечательная кожа, знаешь?» Огибая ягодицы, прохладные и матовые, мои руки скользили гладко и отлого к пояснице. «Кожа как кожа», — глухо отозвалось сверху. «Такая нежная. Такая упругая». — «Болтаешь много». «На то, Эльза, и язык нам даден». — «А с женщиной не языком работать надо!» — и с этими словами, с внезапно резкой, как бы дельфиньей силой тело, сбросив мои руки, гибко развернулось, и стиснуло меня ногами. Властно. Сердце бухнуло сильно — и пропало. Мой бездыханный двойник некоей туманностью навис над белеющим телом, взявшем его в клещи, как Красная Армия брала немцев (и наоборот, конечно). Сдвинув колени и опираясь на локти, двойник этот слепо тыкался чем положено куда должно, но ничего, кроме терпимой рези от волос, не ощущал, толкался, но не попадал, и в этом было нечто настолько глупое, телячье-щенячье, что туманность над неведомой планетой наполнилась виной и стыдом. «Не нахожу», — выдавил он отчаянно, чувствуя, что еще немного и слезы брызнут из глаз. «Ищи, — отозвалось под ним. — Я с тобой в прятки не играю. Или помочь?» Но он перехватил в запястье ее снявшуюся было на помощь руку. Он все еще был снаружи, толкаясь осторожно. Терра инкогнита. И он ее зондировал. В одном месте наконец почудилась под волосами, которые только затемняли все и путали, некая податливость, впадинка, ямка. Он послал женщине мысленный вопрос. Она ответила насмешливым молчанием. Он надавил, нерешительно, и его обняло-облепило теплой лепестковой вялостью. И снова остановило. Он толкнулся сильнее, и чуть не вскрикнул от ликующего торжества, раскрывая женщину изнутри, влажную, обжигающе-жаркую, живую, — до упора. Победительно он скосил глаза на лицо под ним, вытащился настолько, чтобы не потеряться снова, и толчком одним заполнил ее опять. «Хорошо, — ответила на это она. — В этом духе и действуй». После чего он с возрастающей уверенностью стал опустошать и заполнять ее — вперед и назад — для взаимного наслаждения. «Можешь еще сильней». Раз так, он принялся вколачивать изо всех сил, и она стала вскрикивать, одновременно пожимая ему предплечья в знак того, что не от боли это, а наоборот. Чтобы не так пронзительно вскрикивать, она укусила подушку. Она очень чутко при этом следила за ним, так что когда он — на самом краю оргазма — попятился из нее, чтобы по методу коитус интеруптус, прочитанному в книге, допустим, на живот, она вцепилась в его ягодицы и выйти не дала. Тогда — была не была! — он в три толчка восстановил ритм и пыл, и кончил. Внутри.

И растаял. Отвалившись на спину, я лежал неудовлетворенный еще, с большим запасом, но абсолютно счастливый, а она ласкала мою голову. «Славный ты парень… Я у тебя первая, что ль?» Я подумал. Кивнул утвердительно. «А даже не скажешь: так у тебя ладно получается. Не запнулся бы вначале, никогда бы не подумала. Ну ничего. Лиха беда начало. Дальше, пойдет у тебя, как по маслу. Ты правда завтра улетаешь?» «Должен». «Может, останешься? Жаль, квартира пропадает. Мой-то сюда не ходит, робеет обстановки. В первый день только и был, телевизор принес. Они, чья квартира, телевизора не имеют, чтоб парней от учебы не отвлекать. Так чтоб не скучно мне тут было сторожить. А потом мы с ним в эту неделю сменами разминулись, я в день, он в ночь. Не помешает Миша. А?» «Не могу я». «Сегодня я не в форме, а завтра б как на крыльях прилетела. Полежишь, почитаешь книжечку. А я водочки куплю, приготовлю чего-нибудь. Отужинаем, посидим, как люди, а там уж я тебя помучаю до третьих петухов… ну? Чего молчишь?» «Хорошо, — уступил я. — На день».

Она порывисто подмяла меня, сказала: «А хоть на всю оставшуюся жизнь!» и стала целовать, быстро, часто. Я поймал ее откачнувшуюся голову и, глядя снизу, сказал: «Больше не делай перманент, ладно? Просто обидно с такими волосами». «Не буду». Бедрами она стиснула неотъемлемый мой член. «Отпусти их и подвей, но слегка. Будешь неотразима. Как кинозвезда». «Ну, не томи ты меня,» — рассердилась она. «Устанешь, и завтра норму не дашь». «Ну, еще разок. А? Давай? Чтобы лучше спалось? Или я тебе не нравлюсь?» Я засмеялся и одним рывком уложил ее на лопатки.

Проснулся я к полудню поперек двуспальной кровати, весь в испарине. Давно уже не спал так крепко и так сладко. Эльзы не было. Изнанка шторы так и сочилась уличным солнцем. Приглушенный грохот транспорта наполнял спальню вибрацией. Над изголовьем чужой кровати, в которую занесла меня судьба, висел ковер с репродукцией картины русского художника-почвенника Шишкина «Утро в лесу». Излюбленный нашей коврово-ткацкой промышленностью сюжет: семейство медведей среди сосен, вывороченных с корнем. Наутро после урагана.