Курт Воннегут - Фокус-покус Страница 18

Его словно прорвало. Ведь что бы он там ни наговорил, ему все равно причиталось по 50 000 долларов в год, в течение 5 лет.

Я сказал Кимберли, что кое к чему из того, что говорил Шлезингер, стоило бы прислушаться, хотя в целом он расписал нашу страну слишком черными красками, а наша страна, бесспорно, самая великая и могучая держава на планете.

Под эти слова она вряд ли могла подкопаться.

А как я сам оцениваю свой ответ? Сейчас я считаю, что это был пустой треп.

Она еще спросила меня о моей собственной лекции, в той же церкви, месяц тому назад. Она там не была, а значит, не сумела записать. Ей нужно было получить доказательства, что те, кто меня слушал, говорят правду. Я тогда рассказывал, не без юмора, о своем дедушке с материнской стороны. Социалисте старой закваски.

Она обвинила меня в том, что я назвал всех богатых людей пьяницами и психами. Так она переврала слова дедушки: Капитализм – это то, что люди, захапавшие все наши деньги, надумают с ними делать, в пьяном или трезвом виде, в своем или не в своем уме. Так что я ее поправил, и объяснил заодно, что это мнение моего дедушки, а не мое собственное.

– Я слыхала, что ваша речь была похуже, чем доктора Шлезингера.

– От всей души надеюсь, что это не так, – сказал я. – Я хотел показать, как устарели взгляды моего дедушки. Я старался посмешить людей. И они смеялись.

– Я слыхала, вы сказали, что Иисус Христос – анти-Американец? – сказала она, а диктофончик все писал, писал.

Я и это ей растолковал. В начале было очередное изречение моего дедушки. Он повторил предписание Карла Маркса для создания идеального общества: «От каждого по способностям, каждому – по потребностям». А потом он задал мне вопрос, видимо, неудачно пошутил:

– Знаешь ли ты что-нибудь более анти-Американское, Джин, чем Нагорная Проповедь?

– А как насчет того, чтобы согнать всех Евреев в концентрационный лагерь в Айдахо? – сказала Кимберли.

– Как насчет чего-чего-чего? – спросил я в полном обалдении. Наконец-то, наконец – и слишком поздно, слишком поздно, я сообразил, что эта идиотка опаснее гадюки. Мне конец, если она распустит слух, будто я Анти-Семит, – особенно теперь, когда множество евреев, переженившихся с иноверцами, посылали своих детей учиться в Таркингтон.

– Я никогда в жизни не говорил ничего подобного, – поклялся я.

– Ну, может, не в Айдахо, – сказала она.

– Вайоминг? – сказал я.

– О’кей, пусть будет Вайоминг, – сказала она. – Всех под замок, ага?

– Я просто сказал «Вайоминг», потому что женился в Вайоминге, – сказал я. – Я в Айдахо и не бывал, у меня и в мыслях не было никакого Айдахо. Я все пытаюсь понять, как это ты ухитряешься все вывернуть наизнанку, поставить с ног на голову. Я сам себя не узнаю.

– А Евреи? – сказала она.

– Да это же опять дедушка, – сказал я.

– Ненавидел Евреев, ага? – сказала она.

– Да нет, нет, нет, – сказал я. – Он многих евреев очень уважал.

– И все равно мечтал бросить их в концентрационный лагерь, – сказала она. – Так?

Основой для этой самой что ни на есть гадючьей выдумки стал мой рассказ в церкви, как мы с дедушкой катались на его автомобиле как-то утром в воскресенье, в Мидленд Сити. Я был тогда еще совсем маленький. Это дед, а вовсе не я, стал издеваться над всеми религиозными конфессиями. Когда мы проезжали мимо католического собора, он, помнится, сказал:

– Считаешь, твой папа – отличный химик? Вот здесь превращают пресные хлебцы в мясо. Твой папа сумел бы, а?

Потом мы проезжали молитвенный дом пятидесятников, и он сказал:

– А тут – гиганты мысли, полагающие, что каждое слово в книжке, составленной горсткой проповедников через 300 лет после Рождества Христова, – святая истина. Надеюсь, ты не станешь так тупо верить любому печатному слову, когда подрастешь.

А много позже я узнаю, к слову сказать, что та самая женщина, с которой у отца была любовь, когда я учился в старшем классе, и из-за которой он выпрыгнул из окна в спущенных штанах, запутался в бельевой веревке, и его покусала собака и так далее, – была прихожанкой как раз того храма, пятидесятников.

А то, что он сказал в то утро про Евреев, было всего-навсего очередной насмешкой над Христианством. Ему пришлось мне сначала объяснить – а мне пришлось растолковывать Кимберли, – что Библия состоит из 2 отдельных частей, из Нового Завета и Ветхого Завета. Правоверные Евреи принимают, как канонические, только книги, касающиеся их собственной истории, то есть Ветхий Завет, а Христиане всерьез принимают обе части Библии.

– Жаль мне Евреев, – сказал дедушка. – Норовят всю жизнь прожить с уполовиненной Библией.

И добавил:

– Это все равно что пытаться проехать отсюда в Сан-Франциско с дорожной картой, которая кончается в Дюбеке, штат Айова.

Тут я разозлился не на шутку.

– Кимберли, – сказал я, – ты случайно не ляпнула Попечительскому Совету, что я все это говорил? Они меня поэтому вызывают?

– Мало ли, – сказала она. Она хотела показать, какая она умница. А я решил, что это дурацкий ответ. Как оказалось, ответ был правильный. Попечительский Совет хотел поговорить со мной еще о многом, кроме перевранных фраз из моей лекции в церкви.

Я смотрел на нее с гадливостью и жалостью. Она думала, какая она героиня, а я – гад ползучий! Теперь, когда я понял, что она затеяла, ее так и подмывало показать мне, что она гордится собой и ничуть меня не боится. Откуда ей было знать, что я как-то раз выбросил с вертолета мужчину, потяжелее, чем она. Что мне мешает выбросить ее из окна колокольни? Это мне и пришло в голову. Я был так зол на нее! Я ей покажу, что значит меня разозлить!

Человек, которого я сбросил с вертолета, плюнул мне в лицо и укусил за руку. Я ему показал, что значит меня разозлить!

Ее было жалко, потому что она была слабоумная девчонка из блестящей семьи, и она думала, что наконец-то совершила что-то выдающееся, разоблачив носителя преступных идей. Я тогда еще не знал, что ее отец Стипендиат Родса3, имевший ключ Фи Бета Каппа4 из Принстона, подучил ее. Я думал, что она просто переняла убеждения своего папаши, то и дело высказываемые в его статьях или в его ТВ-шоу – конечно, и дома тоже – что есть учителя, которые так ненавидят свою страну, что по их вине молодежь теряет веру в светлое будущее и ведущую роль нашей страны во всем мире.

Я думал, что она решила совершенно самостоятельно обнаружить такого негодяя и устроить, чтобы его вышвырнули с работы, – чтобы доказать отцу, что она не такая уж дурочка, а достойная дочурка своего Папочки.

Ошибочка.

– Кимберли, – сказал я вместо того, чтобы вышвырнуть ее из окна. – Это же просто смешно. Ошибочка.

– Ну ладно, – сказал я. – Мы в 2 счета с этим покончим.

Ошибочка.

Я представлял себе, как решительно войду в зал собрания, развернув плечи, горя праведным гневом – ведь я самый популярный учитель, единственный, имеющий награды за вьетнамскую войну. Вот в том-то и дело – именно за это они меня и вышвырнули, хотя я не думаю, чтобы они отдавали себе в этом отчет: я был живым свидетелем постыдной и позорной авантюры – Войны во Вьетнаме.

Никто из членов Совета на этой войне не бывал, отец Кимберли в том числе, и ни один из них не допустил, чтобы его сын или дочь туда попали. А на том берегу озера, в тюрьме, и внизу, в городке, было множество чужих сыновей, которых туда загнали. Ясное дело.

12

Проходя через квадратную лужайку к Самоза-Холлу, я встретил 2 человек. Одна из них была Профессор Мэрилин Шоу, возглавлявшая отделение Биологических Наук. Она, единственная из преподавателей, тоже служила во Вьетнаме, сестрой милосердия. Второй – Норман Эверетт, старый садовник, вроде моего деда. У него был сын, который не владел ногами – подорвался на мине во Вьетнаме, – и постоянно находился в Центре реабилитации Ветеранов в Скенектеди.

Старшекурсники со своими родичами и остальные преподаватели были приглашены на ленч в Павильоне. Каждому достался омар, сваренный заживо.

За Мэрилин, хотя она была достаточно привлекательна и одинока, я никогда не пытался ухаживать. Сам не понимаю, почему. Может быть, тут действовало что-то вроде табу, запрещающего кровосмешение, как будто мы с ней были брат и сестра, потому что оба побывали во Вьетнаме.

Теперь она уже умерла и зарыта возле конюшни, куда достигает тень Мушкет-горы на закате. Ее сразило шальной пулей. Кто в здравом уме стал бы целиться в нее?

Сейчас, когда я ее вспоминаю, мне кажется, что я был в нее влюблен, хотя мы старались как можно меньше разговаривать друг с другом.

Может быть, мне следует вписать ее в очень, очень коротенький список: список женщин, которых я любил. В нем была бы Мэрилин, и Маргарет, в первые 4 года нашего брака, до того, как я вернулся домой с сифилисом. Я был очень увлечен и Гарриет Гаммер, военной корреспонденткой «Демойнского архивариуса» у которой, как выяснилось, родился сын после нашего романа на Маниле. Думаю, можно назвать любовью и то, что я чувствовал к Зузу Джонсон, муж которой был распят. И я был связан глубокой, взаимной и многогранной дружбой с Мюриэл Пэк, которая еще была барменшей в кафе «Черный Кот» в тот день, когда меня уволили, а позднее стала преподавательницей английского.