Гюнтер Грасс - Кошки-мышки Страница 18

Не то чтобы мы совсем отчаялись из-за того, что его не было с нами. Я даже радовался его отсутствию, так как теперь мне не приходилось бегать за ним; только почему же после летних каникул я пришел к его преподобию отцу Гусевскому и предложил себя в качестве министранта? Довольный Гусевский расцвел тысячью морщинок за очками без оправы, но его лицо за теми же очками сразу разгладилось, посерьезнело, когда я, вычищая щеткой его сутану — мы сидели в сакристии, — словно невзначай спросил про Йоахима Мальке. Придерживая руками очки, он спокойно сказал: «Мальке по-прежнему принадлежит, несомненно, к числу самых усердных прихожан, не пропускающих ни одной воскресной мессы; впрочем, последние четыре недели он провел в военно-спортивном лагере; однако не хотелось бы думать, будто вы намереваетесь служить у алтаря единственно ради Мальке. Объяснитесь, Пиленц!»

Без малого две недели назад мы получили похоронку на моего брата Клауса, унтер-офицера, погибшего на Кубани. Его смерть я и назвал причиной моего желания служить у алтаря. Похоже, его преподобие отец Гусевский удовлетворился моим объяснением и постарался поверить во всплеск моей набожности.

Мне не слишком хорошо помнятся подробности физиономий Хоттена Зоннтага или Винтера, а вот у Гусевского была густая курчаво-жесткая шевелюра с проседью, с которой на сутану сыпалась перхоть. На макушке голубовато отливала тщательно выбритая тонзура. От него пахло березовой туалетной водой и мылом «Пальмолив». Иногда он покуривал сигареты «Ориент» в затейливо выточенном янтарном мундштуке. Он слыл прогрессивным священником, играл в сакристии в настольный теннис с министрантами и даже с теми, кого готовил к конфирмации. Он любил, чтобы все белое, амикт и альбу, сильно крахмалили, что делала фрау Толькмит, а если старушка болела — кто-нибудь из сноровистых министрантов; часто таковым оказывался я. Каждую манипулу, столу, все предметы облачения, которые висели или лежали в шкафах, он собственноручно обвешивал или перекладывал мешочками лаванды. Когда мне было лет тринадцать, его маленькая безволосая рука однажды скользнула от моего затылка вниз, под рубаху, к спортивным трусам, но потом ушла прочь, потому что трусы были не на растягивающейся резинке, а завязывались спереди тесемками. Я не придал особого значения этим поползновениям, тем более что относился к его преподобию отцу Гусевскому с симпатией за его неизменное дружелюбие и почти юношеские повадки. До сих пор вспоминаю о нем с ироничной доброжелательностью; поэтому ни слова больше о безобидных прикосновениях, которые, в сущности, адресовались моей католической душе. В общем, он был священником, как сотни других, содержал неплохо подобранную библиотеку для своей общины, состоящей преимущественно из не слишком охочих до чтения рабочих; он не отличался чрезмерным усердием, веровал не безгранично — например, это касалось вознесения Девы Марии — и произносил каждое слово — говорил ли он поверх корпорала о крови Христовой или о настольном теннисе в ризнице — елейным голосом с одинаково значительной интонацией. Мне казалось глупым, что уже в начале сороковых он подал заявление о замене фамилии, после чего через полгода стал называться его преподобием отцом Гусевингом. Тогда многие поддались моде на онемечивание фамилий, которые звучали по-польски, заканчиваясь на «кий», «ке» или «а», как «Формелла»; Левадовский превратился в Ленгиша, господин Ольшевский, наш мясник, сделался Ольвейном; родители Юргена Купки захотели взять восточнопрусскую фамилию Крупкат, но по неизвестной причине их прошение было отклонено. Возможно, по примеру Савла, ставшего Павлом, и Гусевский решил сделаться Гусевингом — но на этих страницах отец Гусевский останется Гусевским; ибо ты, Йоахим Мальке, не пожелал менять фамилию.

Служа перед алтарем на первой заутрене после больших летних каникул, я увидел его опять и заново. Уже после молитвы на ступенях — Гусевский стоял на той стороне, где читаются Послания и был занят интроитом — я обнаружил Мальке на второй скамье перед алтарем Девы Марии. Но только перед чтением Посланий и исполнением градуала и потом — уже обстоятельнее — при чтении из Евангелия у меня нашлось время, чтобы разглядеть его. Волосы по-прежнему были расчесаны на прямой пробор и зафиксированы обычной сахарной водой, но теперь они были на целую спичку длиннее. Глазированные пряди, словно два крутых ската крыши, нависали над ушами: он вполне мог бы изображать Христа; руки он держал на уровне лба, подняв локти, из-под шалашика ладоней, беззащитное и нагое, открывалось горло; выпущенный поверх куртки отложной воротничок рубашки — ни галстука, ни «бомбошки», ни иконки, ни отвертки, ни каких-либо других подвесок из его богатого арсенала. Единственным геральдическим животным на этом свободном поле была та беспокойная мышь, которая пряталась у него под кожей на месте гортани и которая приманила однажды кошку, а меня ввела в искушение напустить кошку на мышку. От кадыка к подбородку заскорузли несколько бритвенных порезов. Я чуть не запоздал с колокольцами во время «Sanctus»[38].

У алтарной преграды Мальке держался без особого аффекта. Он опустил сложенные ладони к ключицам, изо рта у него пахнуло, будто внутри на малом огне варилась савойская капуста. Едва получив гостию, он обратил на себя внимание еще одной новинкой: обратный путь от алтарной преграды к своему месту во втором ряду, тот тихий путь, который Мальке совершал, как любой причащающийся, без отклонений в сторону, сначала удлинился, потому что Мальке медленным, торжественным шагом повернул к алтарю Девы Марии, там он остановился, опустился на оба колена, причем не на линолеуме, а на грубошерстном ковре, который начинался перед самым алтарем. Сложенные ладони он поднял на уровень глаз, потом на уровень прямого пробора, еще выше и с вожделением простер их к гипсовой статуе выше человеческого роста, каковая стояла без младенца, девою дев, на посеребренном острие луны в ниспадающем от плеч до щиколоток усеянном звездами синем одеянии, сложив руки с длинными пальцами у плоской груди и вперив вставные, слегка выпуклые стеклянные глаза в потолок бывшего спортивного зала. Когда Мальке выпрямил сначала одно колено, потом другое и вернул пальцы к отложному воротнику, на красном грубошерстном ковре остались две отметины.

Эти новые подробности в поведении Мальке не укрылись и от глаз его преподобия отца Гусевского. Я никаких вопросов не задавал. Но он сам, по собственному побуждению, словно желая освободиться от бремени или разделить его, сразу после мессы заговорил о чрезмерной религиозности Мальке, об опасном увлечении чисто внешними элементами ритуала, что давно беспокоит его. По его словам, культ Марии, исповедуемый Мальке, граничит с языческим идолопоклонством, какие бы внутренние проблемы ни побуждали его идти к алтарю.

Мальке ждал меня у выхода из сакристии. Поначалу я от испуга чуть не вжался обратно в дверь, но он уже взял меня за руку, как-то по-новому непринужденно улыбнулся и заговорил, заговорил. Он, обычно столь немногословный, болтал о погоде — бабье лето с золотыми паутинками в воздухе — и вдруг, не понижая голоса и не меняя интонации, поведал: «Между прочим, записался добровольцем. Сам себе удивляюсь. Ты же знаешь, я никогда особо не восторгался армией, военными играми, солдатскими доблестями. Угадай, в какой род войск. Ничего похожего. С авиацией давно все заглохло. Воздушные десантники? Не смеши! Скажи еще, что я в подводники записался. Ну. Вот, наконец! Единственный род войск, где остались шансы; хотя мне собственный поступок кажется ребячеством, когда я представляю себя в этой стальной махине; лучше бы делать что-нибудь полезное или смешное. Знаешь, я ведь хотел стать клоуном. Какие только фантазии не приходят в голову в детстве. Впрочем, я и сегодня считаю эту профессию вполне пристойной. Живу я в остальном ни шатко ни валко. Школа есть школа. Какой чепухой мы раньше занимались, помнишь? Я никак не мог привыкнуть к моей штуковине, думал, это болезнь, хотя тут все совершенно нормально. Сам знаю или видел людей, у которых эта штуковина еще больше, а им хоть бы что. Все началось с кошки. Помнишь, мы лежали на стадионе Генриха Элера? Кажется, шел турнир по шлагбалю. Я спал или дремал, а эта серая, нет, черная зверюга вцепилась мне в горло; а может, кто-то из вас — должно быть, Шиллинг, он на такое способен — науськал на меня кошку. Ладно, забудем. Нет, на посудине я больше не был. Штертебеккер? Слышал о нем. Да пускай себе. Посудина же не моя собственность, а? Навести нас как-нибудь».

Воспользоваться его приглашением я сумел только в третий адвент, отслужив по милости Мальке министрантом всю осень. До самых адвентов мне пришлось это делать одному, так как его преподобие отец Гусевский не нашел другого министранта. Собственно, я хотел навестить Мальке еще в первый адвент, чтобы принести ему свечи, но отоваривание талонов запоздало, поэтому Мальке смог поставить освященную свечу перед алтарем Девы Марии лишь во второй адвент. Когда он меня спросил: «Достанешь свечу?», я ответил: «Попробую». И я достал ему длинную, бледную, как картофельный росток, свечу, хотя в военное время они были редкостью; из-за погибшего брата наша семья имела право на получение дефицитных товаров. Я отправился пешком в Хозяйственное управление, предъявил похоронку и взял талон на свечи, после чего добрался трамваем до специализированного магазина в Оливе, но свечей там в продаже не оказалось, поэтому я еще дважды ездил туда и наконец накануне второго адвента сумел одарить тебя — в это второе предрождественское воскресенье я, как того хотел и как себе это представлял, увидел тебя стоящим на коленях перед алтарем Девы Марии. Во время адвентов мы с Гусевским носили фиолетовые облачения, а у тебя из белого отложного воротничка рубашки торчала шея, которую не закрывало перелицованное пальто, доставшееся тебе от погибшего машиниста локомотива, тем более что ты — еще одна новинка — больше не заматывал горло шарфом с большой английской булавкой.