Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов Страница 18

Рабочий день кончился. Ухожу последний, оставляя уборщице пейзаж после битвы. А руки по-прежнему чешутся! Может, всё же убить? Ладно, потерплю. И наркотики откладываются. К тому же пятница. Впереди — барбекю.

Да, заеду. У жены шопинг. Какой галстук выбрать? Любой, они все одинаковые. Один в полоску, другой в горошек? И что? Чувствую себя ослом. Буридановым. Бери оба. Бери, или я убью продавца!

Похоже, с наркотиками я поторопился.

Я психопат? Маньяк? Просто выживаю! Как могу. Не спился. Не покончил с собой. Или покончил, поставив крест? А кто же едет домой? Дороги забиты. Они убивают меня! Убивают! Хочется установить на машине громкоговоритель: «Эй, сволочи, слушайте исповедь героя вашего времени!» На заднем сиденье жена щебечет про покупки. Убить её? Убить и не мучиться? Всё O.K., всё O.K.! И руки уже не дрожат. У дома почти успокаиваюсь. Улыбаюсь соседям. Говорю о погоде. И едва сдерживаюсь, чтобы не закричать: «Неужели исповедью моего сына будет: “Остались наркотики. Остальное изжито.”»?

Дик Кенс. «Зомби и сын» (1999)

РАДОСТЬ МАЛЫХ, ГРУСТЬ ВЕЛИКИХ

Один коринфянин сочинил себе эпитафию: «Ничего в жизни не нашёл». «Это же надо было так прожить! — осмеял его другой. — Несчастный глупец, тебе не повезло!»

А между тем первый был красив, богат, любим женщинами — второй же был ничтожным рабом.

Периандр Коринфский. «Софизмы и монологи» (III в. до н. э.)

ОХОТНИК В КАПКАНЕ

Игорь — бабник со стажем. А тут влип. Завёл приезжую. Современную, без комплексов. То без предупреждения явится, то уйдёт, не попрощавшись. Или на ночь без приглашения останется. А Игорь привык к порядку, чтобы жизнь на версту была видна, чтобы рукой пощупать. У него и тапочки всегда на одном месте. А тут — вольная птица! Теребит по поводу и без. Замучила! А как от неё избавиться? Грубо — деликатность мешала, тонко — не понимала. Или вид делала. Игорь привык женщин на место ставить, показывая, кто главный. А тут и намекает, и скандалы устраивает. Бесполезно! Через день-другой стоит на пороге, как ни в чём не бывало. А куда ей идти? Не выгонишь же — ну и пускал. А сам начал у друзей прятаться. Те смеются — во, мужик, попал! А девица его разыскивает — звонит по сто раз. Что делать? И вдруг — как в воду канула. Игорь неделю улыбался: «Баба с возу…» А потом забеспокоился. Позвонил — трубку не берёт, написал — не отвечает. А ему будто не хватать её стало. Пусть бы приходила, но не часто — и ей хорошо, и ему бы жизнь скрашивала. Раз дозвонился. А она: «Я однолюбка, встретила другого, он мне больше подходит!» Короче, прости, сердечный друг, у меня любовь! Щёлкнула по носу — Игорь и завертелся волчком! Понимает, что не любит, а обидно-досадно. Мужское самолюбие уязвлено. Долгими бессонными ночами ворочается, свидания в памяти перебирает. А днём звонит, унижается. Умоляет о встрече. Мне, говорит, ничего не надо, я не ревнивый, но нельзя же так резко рвать, давай останемся друзьями. А она в лоб: «Зачем? Его люблю, а ты не нужен!» Будто гвозди в гроб заколачивает! И сгорел мужик — все мысли о ней, другую завести не может. Пить стал. И спьяну душу травит. А собутыльники жалостью только масло в огонь подливают! Ходил и к ворожее. И к психиатру. Напрасно! Болтается, как рыба на крючке! Два года из головы не шла. Игорь постарел, осунулся. Работу бросил, уж и о самоубийстве подумывал.

А однажды — звонок в дверь. И прямо с порога:

— Знаешь, мы развелись, давай снова попробуем…

Игорь обалдел, топчется в прихожей, слова не может вымолвить. А потом вдруг легко стало, будто гора с плеч.

— Поздно, дорогая!

И захлопнул дверь.

Мужику главное — на своём настоять!

Алик Железобло. «Ловушки на каждом шагу» (1966)

ЗЕРКАЛО

Это — аллегория Красоты, недоступной и манящей.

Один художник, молодой и впечатлительный, посещал по воскресеньям мрачный средневековый замок, расположенный на окраине. Когда-то в нём была заточена пленница, прекраснее которой, как говорили, не было на свете, и художнику казалось, что стены замка до сих пор хранят её следы. И вот однажды в дальних залах, где на стенах тускло мерцали лампады, он наткнулся на зеркало в зеленевшей от плесени бронзовой раме. Два железных рыцаря с опущенными забралами сторожили его, опрокинутая клепсидра с давно высохшей водой измеряла его возраст. Художник видел в нём свои длинные, нечёсаные волосы, и, рисуя пальцем по пыли, почувствовал, как его коснулся ледяной палец. И вдруг в зеркале всплыло изображение женщины. Она была красива, а её облик выражал немое отчаяние. Художник отшатнулся, ещё надеясь, что сзади его окликнут, но тут носик женщины слегка приплюснулся, точно прижавшись к невидимой стеклянной решетке.

А потом женщина исчезла.

С тех пор художник проводил у зеркала дни и ночи. Он ждал, когда в его холодной пучине мелькнёт силуэт, перед которым опускался на колени. Остальной мир перестал существовать, его собеседником стала лишь пленница. «Я была так хороша, а это замечало лишь зеркало», — читал он по губам. И тогда понимал, что зеркало, точно паук, ловит попавшее в него изображение и хранит в Вечности. Художник возненавидел зеркало, не отпускавшее пленницу, иногда ему хотелось его разбить, но страх, что в осколках исчезнет и прекрасный образ, удерживал его. Художник забыл про пищу, страшно осунулся и, в конце концов, умер от нервного истощения.

В иной версии он не умер, а переселился в зеркало, в мир своей болезненной мечты.

Герман Кюнхакль. «Легенды города N» (1910)

ЭГОИЗМ

— Сир, я умираю!

— Наконец-то, перестанешь донимать нас своими просьбами! Плохо только, что тебя нельзя будет вытащить ко двору.

Ив д’Анзо. «Луи XIV» (1700)

РОМАН С ПРОДОЛЖЕНИЕМ

Входит Р.: Только что видел твоего оболтуса в кафе — с новой пассией. Из университета выгнали, а у него одни девки на уме!

Д.: Он, между прочим, и твой сын. И весь — в отца!

Р.: Ну, это ты брось! Я в его годы был умнее, и ты у меня была одна. А сколько я из-за тебя претерпел, забыла? Друга потерял, сам чуть не умер…

Д.: Что? А я? Я-то как пострадала — разлучил меня с отцом-матерью, брата в могилу свёл! Чудовищная несправедливость! Я из-за него всего лишилась, а он меня ещё упрекает!

Р. (в сторону): И на черта я женился? Изо дня в день — один и тот же скулёж…

Д.: У моих родителей был роскошный дом, а с тобой всю жизнь по съёмным квартирам промыкалась. И никто не помогал, помнишь, как свекровь про внука сказала: «Народят, а нам сидеть!»

Р.: Твои не лучше, у самих денег куры не клюют, а хоть бы раз выручили!

Д.: Нет, всё же правильно мне кормилица говорила: «С мужчинами встречайся по любви, замуж выходи по расчёту» (после паузы) Кстати, ты оплатил закладную? И мальчику надо за учёбу внести…

Р. (хлопает дверью): Ну уж нет, надоело, пусть сам и платит!

Уильям Стармир. «Ромео и Джульетта. Тридцать лет спустя» (1952)

НЕ ЗНАЕШЬ, ГДЕ НАЙДЁШЬ…

Однажды царя поразила странная болезнь, от которой чесались пятки, а в сердце рождалось милосердие. «Лучше иметь твёрдый шанкр, чем мягкий характер», — вздыхал царь, пока со всех концов света ему на помощь спешили лекари. Они разбирали по косточкам августейший организм и совещались так долго, что в бородах завелась паутина. Взвесив на аптекарских весах «за» и «против», они натолкли в ступке кости летучей мыши, настояли их на бульоне из молодого поросёнка, сваренного в моче старой свиньи, покрошили туда листочки старинных рецептов и прописали царю пить этот отвар в час по чайной ложке.

Шло время, но лекарство не действовало. «Пейте, пейте, — успокаивали царя знахари, опасаясь за свои головы, — сразу только топор помогает». «Уж конечно, — думал в ответ царь, — и вода станет чудодейственной, если тянуть по глотку…»

Микстура была как горчичное зерно, разведённое в уксусе, и царь заедал её грецкими орехами. Он сгрызал их целые горы, ломал о них зубы и всё больше зверел. Когда он съел уже всех летучих мышей своего царства, то клацал вставной челюстью и колол орехи, топая ногами. От этого у него перестали чесаться пятки, зато стали чесаться руки. В ярости он приказал казнить лекарей, а заодно и поваров, готовивших ему отвратительное зелье.

И тут заметил, что выздоровел.

Йохан ван дер Варден. «Забавы тиранов» (1838)

ЗЕМЛЯ ДЕРЖИТСЯ НА АВТОРИТЕТАХ

Аристотель утверждал, что из двух брошенных тел первым коснётся земли более тяжёлое. Magister dixit! И за ним повторяли со всех кафедр почти две тысячи лет. Первым, кто подверг его сомнению, был Галилей, по легенде, бросавший с Пизанской башни металлические шары. Воистину, торжествует мнение того мыслителя, чей общественный вес больше.