Михаил Попов - Паническая атака Страница 18

Броситься, например, под поезд. Очередной как раз тормозил у платформы. Воображение охотно изобразило мне процедуру. Ничего не только невозможного, но и впечатляющего. Потом крику, конечно, будет много, но само действие совершить с будничной простотой. Шаг вперед, и падаешь поперек рельс перед самым носом головного вагона. То, что по рельсам пропущен ток, что ударишься сильно коленями и локтями, что машинист будет истерически тормозить, — все это не будет иметь значения.

Думая так, я вместе с тем отлично сознавал, что никогда всего этого не сделаю.

Я переждал еще три-четыре поезда, и незаметно полегчало. Отпустило. Все как бы осталось каким было, но у моего состояния появилось еще одно измерение — ощущение, что куда-то можно продолжиться.

Еще один скрежещущий поезд. И тоже с усатым водителем.

Не-ет, это тот же самый, место под которым я пожелал на мгновение полного прекращения для себя. Сделал круг. Сколько же я тут стою?!

Через два дня я тащился на новую встречу с доктором Екименко. И не с пустой душой. За эти многочисленные и столь разные часы была проделана огромная внутренняя работа. Много я сказал себе правды.

Не цепляйся кривым пальцем Фомы за мелкие неровности мира. Не мир несовершенен и весь в изъянах несообразностей, а ты убог и крив. Посмотри хотя бы вокруг. На людей близких. Почему семидесятипятилетняя теща твоя спокойно, как о простом житейском, рассуждает, где ей лежать на деревенском кладбище, а у тебя смертный пот на спине при каждом сердечном перебое? Твои соученики по Литинституту мчатся в Чечню и трясутся на броне вместе со спецназовцами, а ты трясешься от каждой неприятной мысли как былинка.

Так что, братец, поверь: сбросить со спины этот болевой горб можно только одним способом — надо переделать себя.

Переменить ум. Читано, слышано, но осталось все же непонято. Зачем мне другой ум? Я хочу быть счастливым с этим! Но если он и есть причина этого невыносимого состояния? Когда я давеча стоял на платформе, было так худо, что о независимости ума-то этого бедного и не думалось совсем. Я готов был с ним расстаться, как со старой одежонкой. Только бы перестало болеть. Только, видимо, это невозможно.

Что ж тогда, на самом деле под поезд?!

А вот это ерунда, истерика, минута. Это я говорил себе уверенно.

Нет, все осталось на месте — тревога, страх, тоска. Сподручнее думать об этом в иных категориях. Пожалуй что это черт какой-нибудь привязался. Уселся и душит и правит. Тревога, страх, тоска. Трехногий черт! Три копыта вбил в меня, тварь. Все у меня не так, даже черт мой урод. Я горько хмыкнул и тут же цыцнул себе: а не гордыня ли лепит эту чудо-юдо фигуру? Мол, черт у меня многоногее гоголевского.

Собственно, почему я все же прибегаю не к обычному священнику, а к просветленному медику? Целую гору вон внутри нагородил, чтобы не зайти в храм. Воспитание. Прогрессистский душок безответственного шестидесятничества, нечувствительно воспринятый в годы казахстанского детства. Я был тогда всего шестилетним, но уже для него съедобен. Первый спутник, журнал «Наука и жизнь», «Девять дней одного года». И до чего душок оказался въедлив! До конца не выпарился в топках несчастных любовей, не выбит грохотом рушащейся империи. Как казался мне тогда (октябренку-пионеру) космодром чем-то более оптимистичным, чем монастырь, так до сих пор и кажется, и ничего с этим не поделать, хотя и хочется. Белый халат и электронное оборудование у меня вызывают большее доверие, чем ряса и иконостас.

Пусть я встану на правильную дорогу в кабинете ищущего костоправа, пусть. Это такая моя личная Реформация. Я же все-таки к Духу тянусь, а не к разврату. Может, с этого-то все и начнется? Все впереди — и лето Господне, и небо в алмазах.

Я остановился в нескольких шагах от входа в заведение чистоплотного мудреца. Ища глазами рябину, как некий ориентир. Под окном кабинета стояли две березы. Пошарил глазами. Где она, рябинушка? Столь к месту упомянутая доктором во время прошлого разговора. У этого дома вообще больше не было никаких деревьев. Где я? Нет, вон надпись над входом, дверь, звонок. Или мне показалось, что доктор тогда помянул именно рябину?

Но, не войдя внутрь, не разберешься. Спрошу у него у самого.

Хозяин кабинета встретил меня таким же проникающим взглядом, что и в прошлый раз. В движениях его было нечто факирское, я и позавчера обратил на это внимание, только не назвал правильно. Одной рукой он махнул в мою сторону, и пиджак, джинсы и рубашка начали сами сползать с меня; другой рукой он извлек откуда-то (как и в первый раз, я не заметил откуда) большую бумажную простыню. Я дал себе слово, что во время следующего посещения нарочно присмотрюсь.

Я улегся на покрытую лежанку, опять выставив нос, лоб, губы в прорезь. Пока на ноющую спину налипали присоски вакуумного массажера, я для чего-то представил себя на пляже, я фотографируюсь, вставляя физиономию в прорезь специального щита. Интересно, что там изображено, на этом щите? К какому образу относятся теперь мой вылупленный лоб, разноздренный нос и губы расстегаем? К Гераклу или к червяку? И кто фотограф?

Заработала лечебная машина и как бы сразу отсосала все глупости, плававшие на поверхности сознания. Правда, по существу этот перевернутый доильный аппарат не помогал. Тревога, страх и тоска лишь колыхались на своих местах, не ослабевая. Но я решил, что отчаиваться здесь не нужно, перетерплю, отнесусь как к налогу на предстоящий разговор о высших реальностях и самых современных техниках их достижения. Незаметно я перешел от первоначального, чуть ехидного недоверия к доктору Екименко к преувеличенной вере в его креативную методу, на которую он мне намекнул в прошлый раз. Конечно, если «высшее» есть, — а ведь абсолютно не верить в это просто недоумочно, — должны быть люди, которые сыскали пути проникновения в него и способы контактов с ним. И почему так уж трудно поверить, что мне может повезти встретить такого человека? Надо верить, Михал Михалыч, надо верить! Уж, кажется, в том, что это главная твоя беда, ты сто раз убедился.

А что Екименко человек незаурядный, просто бросается в глаза. Сразу две ассоциативные тени ткнулись ко мне. Гоголевская и китайская «Как он усовершенствовал часть свою», в смысле кабинет. И что-то из, по-моему, «Чжуан-цзы»: доктор Екименко настолько научился проникать взором сквозь оболочку явлений, что в стоящем за окном глупом березовом дереве рассмотрел его рябиновую суть. Это даже больший подвиг, чем в рыжей кобыле увидеть вороного жеребца, что описано было у древнего китайского автора. Это колыхание тонких культурных пластов во мне в момент процедуры я отнес тоже на счет особенного екименковского влияния. Я хотел верить, что адепт новой духовности поможет мне. и верил, верил, со все большей легкостью и широтой верил в это.

Щелкнул тумблер. Поцелуи в спину прекратились. Можно было подниматься. Я подошел к вешалке, снял с нее свои штаны. И услышал сзади:

— Вам что-нибудь говорит имя Бойков?

Горло у меня пережал ось само собой. Я просипел — что, и сам не знаю.

— На мой взгляд, эго поразительный человек. Лучшей книгой я у него считаю «Оглянись и улыбнись!». «Счастье возможно!» — слишком, думаю, сложна для того, чтобы с нее начинать… Вот как при помощи самых простых примеров доказывается, что помочь себе может каждый. Нужно только захотеть.

Последний раз так быстро я одевался, наверное, в армии, в карантине, когда наш сержант тренировал с нами подъем-отбой. Навыки с тех пор поистерлись, да и сама гражданская одежда позаковыристей армейской формы, но за двадцать секунд я справился и, не говоря ни слова этому кретину, который не может отличить березу от рябины, вылетел вон из идеально чистого, прекрасно оборудованного кабинета.

Деньги я сунул медсестре, дежурившей у входа в этот салон высоких помыслов.

Я хохотал над собой, я над собой издевался. Ты, иронист и недоверщик, попался на кусок тухлятины. Это до чего же надо дойти, чтобы поверить, будто бы Бог может работать на пару с каким-то доильным аппаратом! У моей души — какая бы она ни была — нет вымени! Я был изобретателен в самобичеваниях, и самоехидство мое было остроумно, но вместе с тем я со все большим ужасом ощущал, что ни одна из ног моего личного черта-мутанта не сошла с меня. Копыто тоски чувствовалось сильнее всего. Ну, хорошо, раскусил я шарлатана, но что теперь делать? Кроме того, может, он и не шарлатан вовсе. Статься может, что его лекарства кому-нибудь и помогают. Лекарство не виновато в том, что кому-то кажется дурацким и ничтожным. И выздоровевшему плевать, что кто-то, мнящий себя сильно высоколобым, считает его лекарство обязанным не действовать. Тут высоколобость и ум оказываются далеко не одним и тем же. Ведь умнее быть здоровым и не задумываться, почему он здоров, чем видеть всю нелепость лекарственного средства и мучиться. С другой стороны, человек ведь может хотеть себе мучений. Мучений как высшей реальности. «Страдать, молиться, верить и любить». Но сначала обязательно «страдать».