Андрей Иванов - Копенгага Страница 18

Для Ханумана оказалось абсолютным сюрпризом, что они ехали на трое суток. Он об этом узнал только в автобусе. А то, что они куда-то ехать собирались, он узнал только тогда, когда пришел в школу. Он перестал следить за событиями.

Хотел сойти на первой же остановке, чтобы прыгнуть в автобус и ехать в обратном направлении.

Трое суток он не выдержал бы. У него даже щепотки гашиша не было с собой! Его уже лихорадило! Трое суток!

Однако Израэль оторвался от газеты и сказал, чтобы тот держался с ними. Они с Хуссумом собирались устроить особенный вечер. Так он сказал и подмигнул.

Израэль был из Палестины. Хуссум — из Ливана. Оба жили в одной комнате в лагере в Фредериксхавне.

Про Израэля говорили, что он прожил в лагерях десять лет. Ему уже было под пятьдесят. Если не больше… Высокий, с вьющимися редкими волосами, был он чем-то симпатичен Хануману… иногда Израэль, при определенных ракурсах и при падающем сверху слегка подкошенном солнечном свете, был похож на Билла Мюррея… Одного этого было достаточно, чтобы расположить к себе Ханумана.

Израэль был парнем бывалым. Он повидал в жизни всякого. Ханни поглядывал на него, думая, что тот имел в виду под пониманием особый вечер; тот мирно читал «Эль-Хайят», покачиваясь в автобусе и чему-то улыбаясь.

Хануман слышал, что Израэля выставила жена из дома. Ей, наверное, больше был не нужен мужик. Такой, во всяком случае. Пропойца. Который не работает и шляется невесть где. По каким подворотням. Израэль вдобавок еще и натворил чего-то. Как это бывает, его снова кинули в лагерь. Теперь он опять был в шкуре беженца, с голубой картой в кармане, в очереди за пособием каждую вторую неделю.

Хануман слышал несколько версий жизни Израэля, но ни одна из них не давала ответа на то, почему он снова был в лагере, почему он провел в лагерях в целом почти десять лет. Но Израэль ни разу ничего никому не сказал. Ему было как-то наплевать. Он читал газету. Он смеялся своим беззубым ртом. Говорил, что ему даже нравится такая жизнь.

Жить в Дании скучно, — говорил Израэль. — Жизнь в Дании скучна и однообразна. А в лагере — это почти как вне Дании, это внутренний мир, там все время находишь своих, всегда новые лица, свежие газеты, постоянно прибывают новые и новые беженцы, пьешь с ними, слушаешь истории, истории из первых рук, рассказы из-под бомбежки. Такого в датском пабе не услышишь. О чем они там треплются? О всякой ерунде! О кредитах, о работе, о фирмах и компаниях, о своих министрах и партиях, о Глиструпе,[6] о Якобе Хауго,[7] о сиськах соседской бабы, о «Евровидении», о том, где сколько платят, кто кого видел… Это же скука!

Мы вышли в тамбур покурить. Он продолжал.

Израэль много пил. И не что-нибудь, а виски. Он в огромном количестве покупал виски у воров и каждый день пил.

Пол-литра, — говорил Израэль, — это моя норма!

Хуссум это подтверждал. Израэль нисколько не был религиозен. А Хуссум был, даже очень. Он молился каждые три часа, он даже на уроках отходил в уголок, стелил коврик себе там и принимался…

Израэль был христианином, но завязал с Богом. Сказал, что лучше будет пить виски. В этом был хоть какой-то толк.

Хуссум молчал. Никогда не высказывался. Он был темной личностью, как скала. Играл в шахматы безбожно здорово. Ставил мат в пять минут. Если партия длилась чуть дольше, это уже само по себе было комплиментом для его соперника.

Но с Израэлем они играли часами…

Хуссум говорил, что Израэль мог бы стать гениальным шахматистом. У него был дар, которого тот в себе не находил. Хуссум выигрывал только потому, что очень много учился тому, как надо выигрывать. Израэль никогда ничему не учился. У него даже образования не было. Никакого. Однако он говорил по-арабски, на идиш, по-английски, по-французски немного и здорово чесал по-датски.

Хануману нравился Израэль, но он его почему-то побаивался.

Может, потому что сквозь улыбку этого прожженного пьяницы проглядывало неминуемое и устрашающее будущее Ханумана.

Он не хотел об этом думать.

Может, по этой же причине Израэлю нравился Хануман. Потому что видел в нем себя в молодости…

Может, по этой же причине он тихо ухмылялся и не договаривал…

Пока они ехали до Силькеборга, Хануман передумал все, что мог. А когда они въехали, его уже заломало.

Он занял комнатку вместе с Израэлем, Хуссумом и еще одним афганцем.

Хануман пластом лег на койку и уже не мог дышать тихо.

Израэль молча стал крошить гашиш, подшучивал и успокаивал Ханумана.

Хуссум расставлял шахматы и ни на что не обращал внимания.

Афганец суетился возле Ханни и высказывал робкие предположения по поводу того, что Ханни, возможно, заболел и у него жар.

Скрутили.

Сейчас будет легче, — пообещал Израэль.

Покурили. Медленно, вдумчиво, подолгу задерживая в себе дым, курил Израэль, Хуссум курил осторожно, почти не отрываясь от доски, афганец курил боязливо, все называл каннабис ядом (за что и поплатился в конце), рассказал какую-то историю о том, что однажды какая-то тетка в Афгане накурила его. Его так прибило, что он боялся со стула встать, потому что ему казалось, что он не на стуле сидел, а на огромной скале, и что если бы он встал со стула, то полетел бы вниз, в пропасть; так далеко, ему казалось, было до пола.

Теперь он боялся, что это могло повториться.

Израэль сказал ему, что бояться не надо. Сказал, что если он почувствует себя опять сидящим на скале, то ему стоит смотреть не в пол, а в потолок. Тогда пропасть будет наверху, над ним, и никуда падать не надо будет.

Все посмеялись.

Хануман прилег. Медленно отпускало.

Израэль достал бутыль виски, сделал коктейль Хануману.

Ханни сказал, что испытал такую благодарность, что даже прослезился.

Затем их повели в пиццерию. Они долго шли по городу.

Хануману казалось, что это была бесконечная прогулка. Отель, в котором они остановились, находился у озера, над которым нависал узорчатый мостик. Они прошли по мостику, и он глянул вниз, увидел себя на мосту, отражающимся в озере, и чуть не потерял сознание. Он бы упал, если бы его не подхватил с одной стороны Израэль, а с другой — Хуссум. Израэль засмеялся в голос. Хуссум молча поправил очки, глядя по-прежнему вперед. Рядом плелся афганец, его уже распирало, он начал жаловаться на потовыделение и волны какого-то озноба. При этом он утверждал, что ему жарко.

Пока дошли до пиццерии, Хануман три раза умер и четыре раза воскрес. Последний раз, когда они вышли на площадь. Он неожиданно вспомнил, что уже был в Силькеборге, и даже на этой самой площади. Его обдало ветром, который рванул голубей с площади. В душе заколебались сомнения. Какая-то часть полетела со стаей. Какая-то часть продолжала идти в толпе беженцев в направлении пиццерии. Но все уже было ненастоящим.

Израэль молчаливо подмигивал ему, бросал шуточки в стороны от себя. Хуссум смотрел в тарелку. Афганец жаловался учительницам на повышенное давление. Он говорил, что у него учащенное сердцебиение. Ему было плохо. Он все с себя порывался снять свитер. Но ему не позволяли остаться в майке. В сторону Израэля он кидал слова «яд», «отравитель», грозил пальцем, но в шутку. Израэль смеялся. Хуссум молча ковырялся в тарелке.

Вечером снова курнули. Говорили. Афганец не курил. Он сказал, что больше никогда не станет пробовать этот яд. Он чудом остался жив и был счастлив; больше испытывать судьбу он зарекся.

Перед сном Хуссум и афганец очень долго молились.

Израэль и Ханни вышли на воздух. Остались вдвоем, решили скрутить последний косяк на сон грядущий. Израэль крутил. Глянул с прищуром на Ханни и сказал, что не верил, не верил, что про него и Александра говорили.

Про Александра верил, про тебя нет, — сказал он. — Обманчивый ты. Производишь впечатление человека, который знает, куда идет, а сам — мятущийся и слепой.

Хануман ничего не сказал.

А что я мог сказать, если это чистая правда! — И метнул в меня взгляд уличного попрошайки.

Больше он не ширялся. Затаился, ушел в себя. И тут началось…

Власть в лагере опять поменялась. Наехали конголезы. Да такие кабаны, что даже грузины и армяне, какие еще оставались, притихли. Негры сколотили себе баскетбольную площадку, играли в футбол и всех заставляли заниматься спортом. Они перетрахали всех девок в Фарсетрупе. Они сильно отличались от тех негров, какие обычно приезжали в Данию из Африки.

Подъезжаем к Оденсе…

Хануман засобирался…

— Потихоньку отпускает, — сказал он.

Вышли в тамбур, на всякий случай, чтобы не пропустить… Мало ли…

— Да, ты прав…

Он несколько минут постоял молча, просто глядя в темноту сквозь стекло дверей…

— Кофе хочешь? — спросил я.

— Нет, — сказал он.

— А я выпью…

Подошел со стаканчиком…