Аврахам Суцкевер - Зеленый аквариум Страница 18

— Я тоже был на бойнях Чикаго, — пробую я похвастаться перед Вильямом, — но я ничего такого не видел. И знаете, почему? Потому что мне стало нехорошо еще раньше.

— Еще настанет время, когда будут превращать женские чулки в коровьи глаза, — поднес Вильям к губам полную ложку с гнездом голубых ласточек.

— Простите, что я меняю столь увлекательную тему, — осмелел я, — ваш словарь новейшей мировой литературы уже вышел в свет?

— Ах, да! — вспомнил Вильям. — Если вы пробудете здесь две недели, вы сможете увезти с собою экземпляр. Вы занимаете в нем достойное место. Но я должен признаться, что работа над словарем — всего лишь мое хобби. Каждый обязан иметь свое безумие, чтоб быть немного нормальным. Мое призвание — политика. Уже в чреве матери я был политиком. А чтоб быть политиком в этих местах, надо обладать огромным талантом, не меньшим, чем для того, чтобы стать Хемингуэем, писакой.

Покончив с гнездом голубой ласточки, Бук указал мне на надпись во всю ширину сцены:

— Знаете, что здесь написано? Я вам переведу: «Запрещено вносить револьверы, гранаты, бомбы. Уважаемых гостей просят упомянутые предметы оставлять в гардеробе». Это может иллюстрировать, как просто быть политиком в том городе, где мы с вами находимся.

Улыбка на миг шмыгнула, как белая мышка, в глубокую складку его лба. Он почтительно раскланялся с толстым господином за соседним столиком.

— Министр культуры, — сверкнул глазами мой покровитель с азиатской иронией, — то есть так его величают. Этим титулом его наградили. В один прекрасный день ему сказали: Ничто Ничтович, отныне ты наш министр культуры. У него не было выбора, и он им стал. Мы жертвы уговоров. Идиоты трубят нам в уши всякого рода вздор, а мы, малодушные, согласно киваем. Кто является великим художником? Тот, кого таковым нарекают. Ведь подлинный художник не знает себе цену. Но этот выродок, которого называют министром культуры, наделен собачьим везением. Видите даму с веером за его столом? Это молодая вдова. Всего лишь десять дней минуло, как парни из джунглей застрелили ее мужа — генерала.

Улыбка Вильяма растянулась до ушей:

— И поглядите-ка, какое блюдо он заказал. Экий ублюдок, ведь прекрасно знает, что нынешнее либеральное правительство запретило этот деликатес. Уж сегодня ночью вдова застреленного генерала будет ликовать!

Я принял более удобную для наблюдения позу.

Впереди — метрдотель, этот китайский Наполеон, а за ним два филиппинца в драных униформах несут по проходу между столиками прямоугольную клетку, сплетенную из прутьев.

Они несут клетку за медные ручки, словно тяжелый чемодан. И лишь тогда, когда опускают ее рядом со столиком, за которым сидят министр культуры и его дама, я замечаю, что в круглом отверстии наверху клетки туго зажата встревоженная голова обезьяны в платочке распущенных волос.

А может, это не голова обезьяны, а дикий кокосовый орех? Такие волосатые кокосовые орехи я видел когда-то в Зулуленде. Зря пытаюсь я себя уговорить. Меж ниспадающих волос кокосового ореха я замечаю влажные цепкие блестки. Смертельным ужасом врезаются они в память моих глаз. Они молят о милосердии. Голова беспомощно вертится, словно в водовороте, но не может нырнуть в клетку. А когда обезьяна пытается вытащить из клетки свои руки и ноги, ей это тоже не удается.

Министр культуры все еще флиртует с вдовой. Клетка с обезьяной — по правую руку от него. Видно, что он досказывает какую-то весьма пикантную историю. Вдова кокетливо прикрывается красным веером, дразнит его, как дразнят красным платком быка. И вот министр культуры хватает длинный молоточек и наносит сильный, ловкий удар по голове обезьяны.

Слышится всхлипывание. Вроде плача дефективного ребенка. И влажные блестки закатываются внутрь от космической жути. Но министр культуры не видит, не слышит. Он и голоден, и (в воображении) почти сыт вдовой. И вот он достает из сосуда щепоть вареного риса, скатывает между пальцев, грузно унизанных перстнями, макает в раскрытое темя обезьяны, посыпает солью и перцем теплый мозг, запихивает все это в рот и прихлебывает из высокого бокала.

Галоп оркестра заглушает плач.

— Я вижу, вы устали. Пили слишком много вина колибри, — пытается Вильям стряхнуть с меня кошмар. — Если так, то, пожалуй, уйдем. Здесь становится слишком тесно. Начинают появляться господа с рентгеновскими глазами. Видите того, у входа, с наполовину обваренным лицом, точно шкурка дохлой мыши? Его зовут Зузупа Кандали. Перед ним гнутся и трепещут торговцы опиумом. Ну, мы уходим. Я отвезу вас обратно в отель. Не забудьте о завтрашнем дне: банкет в вашу честь на моей вилле.

В отель я приехал оглушенный. Еле стащил с себя одежду. Железное изголовье кровати и решетка у ног потянулись друг к другу и срослись надо мною. Кровать стала клеткой. В медном кольце наверху торчит моя голова. Я не могу ни вытащить тело, ни втянуть голову. Медленно отворяется дверь: Вильям. Сигара во рту наполовину выкурена, но остывший пепел держится на паутинке, словно солнечный блик на влажной вершине дерева, когда само солнце уже распрощалось с днем. В руке у Вильяма серебряный молоточек. Из одного Вильяма возникает второй. Третий. Комната полна Вильямов. Все с одинаковыми лицами. Все с теми же сигарами в зубах, со свисающим на паутинке холодным пеплом. У каждого в руке — серебряный молоточек.

Я ощущаю, как колотится во мне мысль: может ли множество быть настолько схоже с единичным? Каждая пылинка, каждый атом ведь имеет иной облик. А может, я здесь окружен зеркалами, как у парикмахера?

Мне хочется кричать. Но мало ли чего мне хочется? Мой язык — мокрый камень. Обезьяна тоже хотела кричать, но она только всхлипнула, как дефективный ребенок.

Все Вильямы приближаются к клетке. Ко мне. Каждый взмахивает молоточком и ударяет меня по темени. При ударе отваливается пепел с сигар. Я чувствую, как макают в меня пригоршни риса. Вильямы съедят сейчас мою душу.

— Беги, — молю я душу, — исчезни!

— Куда, — стучит она в испуге зубами, — куда мне бежать, если я хочу остаться в теле?

Спрячься в пятку, туда обжоры не доберутся.

Когда я пробудился, точно от смерти к жизни, был уже полный день. Клетка снова стала кроватью. На лбу моем сидел комар и стучал молоточком. Кроме этого комара на лбу, надо мною шелковой пеленой беспощадно гудели полчища комаров. Комната была полна голубоватым, рассеянным в воздухе пеплом.

— Спасибо и слава тебе, Создатель, что разделяешь сон и действительность! — помолился я.

И та же сила, которая вырвала меня внезапно из самолета и повлекла в чужой город, потянула меня обратно к летному полю.

«Если даже я буду обречен на долгое-долгое ожидание — все равно я терпеливо буду сидеть на аэродроме», — твердил я себе дорогой. Но удача подыграла мне. Быть может, не столько удача, сколько тот, кто задумал всю эту авантюру. Я прибыл на аэродром в то же время, что и накануне. И так же, как и вчера, самолет сел, а спустя полчаса взмыл в сухой океан, полетел туда, куда я должен был следовать, и где мои товарищи уже тревожились и устали ждать.

Что произошло со мною? Почему я вдруг сбежал? За что я обижу Вильяма и не явлюсь сегодня на банкет — в мою честь? Кто здесь управляет всем этим спектаклем?

Я ощутил подступившую к горлу слезу и проглотил ее. В глазах посветлело. Что же, эта слеза увидела то, чего мои глаза не видят? Да, слеза-ясновидица открыла мне причину, почему я сбежал. Позвонить Вильяму, рассказать ему и извиниться по телефону? Я не смогу объяснить ему мой неожиданный поступок. Я решил: напишу письмо.

И так как я никому и никогда такого письма не писал, я помню дословно его содержание, как помнят лицо. Я предлагаю его здесь вниманию читателя, чтобы он тоже помнил его, пока не забудет:

«Весьма загадочный Вильям Бук,

я пишу эти строки на аэродроме. Сейчас я улетаю отсюда. Я убегаю в воздух, если можно так выразиться.

Мы оба не виноваты в том, что я не явился на банкет (Зузупа Кандали, вероятно, там присутствовал тоже?) и поставил вас в глупое положение перед мэром города и перед всей этой фантастической городской элитой.

Позвольте вкратце рассказать вам о причине моей черной неблагодарности.

Когда мы сидели в ресторане, а ваш министр культуры разбил череп обезьяны, мой взгляд упал на ваше лицо. Известно ли вам, что вы тоже тогда улыбались, — чтоб показать свои коренные зубы? И в той улыбке, господин мой, мне вдруг открылось, что вы, и никто иной, мой истинный палач.

Не тревожьтесь. Вы меня не вешали, не расстреливали. Напротив, вы отнеслись ко мне очень человечно и выказали щедрое дружелюбие. Без вас меня бы здесь постигла та же судьба, что и обезьяну. Но если бы мы встретились в Освенциме — вы, вероятно, читали о таком уголке в современном мире, — наверняка бы вы были моим палачом. Интуиция меня не обманывает.