Жан Фрестье - Выдавать только по рецепту Страница 18

По воскресеньям у нас был целый день на наши сражения. Но я сражался безучастно, с тем же безразличием, с каким работал, одевался, ел. Какими бесконечными были эти воскресные дни.

Против Клэр я вел чисто формальное сражение, отвлекающий маневр. Во мне самом развертывались другие битвы, в которые я посылал основные силы. У Клэр я порой завоевывал какую-нибудь высоту; а себе всегда уступал.

Мне удавалось несколько часов сопротивляться искушению. Но на закате дня поднималась буря паники, довершавшая мой разгром. Как Иисус Навин[4], я хотел бы остановить солнце. Как только я видел, что приближается ночь, я сходил с ума; мне хотелось завыть от ужаса. Мое сражение завершалось бегством, я стремился к своей погибели, я бежал к тому, чего хотел избежать.

Как отогнать навязчивую картину, когда ею тотчас же наполняется воображение? Наваждение становилось тем сильнее, чем дольше с ним боролись. Все отказы за день, все те «нет», которые я говорил себе шепотом, превращались в огромное «да», освобождавшее меня и заставлявшее вдруг плакать от радости.

Конец сражения, под конец дня, был амнистией, прощением, заставившим себя ждать. Я прощал Клэр, что она мне сопротивлялась; я предоставлял ей свободно копошиться. Я пользовался этим, чтобы простить самому себе; я прощал себе, что я сказал себе «да»; я прощал себе то, что я прощал. Я ненадолго удалялся под деревья. Наконец-то покой. Я возвращался к Клэр.

Та, освободившись от моего желания, тихо увивалась вокруг меня. Она возвращалась к играм своего возраста; ей было семнадцать лет. Она говорила мне о своем братишке, полугодовалом младенце.

— Приходите к нам домой, на него посмотрите.

— Да, я приду; я хочу на него посмотреть. У него уже прорезались зубки?

— Еще нет. Но скоро прорежутся; ему уже больно.

— Я приду, когда-нибудь.

Когда-нибудь, когда я уж очень устану, я женюсь на Клэр. Я буду жить с ее родителями, с ее братишкой.

— Какой у вас дом?

— Довольно большой, с садом.

Я воображал себе дом Клэр, дом покоя. Я воображал нелепые вещи. Например, раз у Клэр есть сад, почему бы не посадить там мак?

Я сам буду делать себе опиум; я буду делить время между возделыванием Papaver somniferum[5] и воспитанием братишки.

Хватит долгих хождений по городу, тоски ожидания у конторок аптекарей, спускания по винтовым лестницам в подвалы кафе. Скоро я буду отдыхать среди родных, в саду, засаженном опиумом.

Однажды в воскресенье, в конце апреля, мы долго гуляли; мы ушли за овраг.

Я отвел Клэр на утес, стоявший напротив городского утеса. Напротив нас, по ту сторону оврага, возвышались неприступные тюремные стены санчасти и госпиталя с решетками на окнах.

Уже какое-то время я чувствовал себя так, будто меня преследуют, словно я сбежал через окно из санчасти, словно меня ищут с собаками на дне оврага. Я не смел пошевелиться. Стояла предгрозовая жара. Вокруг меня кружила муха толщиной в палец; я никак не мог ее отогнать. Клэр напевала бессмысленную песенку про ангела-хранителя. Она просила своего ангела защитить ее.

Уже какое-то время я спрашивал себя, что я делаю здесь, в этом краю, который мне не родной, с этой девушкой, которая мне не принадлежит, которая внушает мне чувства, мне не свойственные.

Я пытался не видеть окон госпиталя, пытался отогнать муху, не слышать песни Клэр, тусклой, как пейзаж, выводившей меня из себя. Клэр сидела впереди, спиной ко мне. Она пела проникновенным голосом, но с невыразительной спиной. Если бы она обернулась, я не смог бы ее ненавидеть. Но она подставляла мне свою дурную сторону, и на эту сторону я мог свалить всю свою ненависть. Мне хотелось выкрикивать оскорбления, делать непристойные жесты, петь казарменную песню.

Внезапно я встал. Клэр взглянула на меня через плечо. Я почувствовал, что я сейчас сделаю что-то ужасное; но было слишком поздно. Когда Клэр обернулась, я уже был на ногах, я уже начал действовать. Никакие силы в мире не могли бы мне помешать сказать то, что я собирался сказать. Я предусмотрел вопросы; я подготовил ответы.

Клэр спросит меня, куда я иду; я ей отвечу, что я возвращаюсь домой. Она спросит, почему, и я скажу, что мне с ней скучно и что я не люблю ее. Она попытается приблизиться ко мне, и я оттолкну ее с видом раздраженной нежности, я скажу ей, что больше не хочу ее видеть.

Я подготовил все это за спиной у Клэр; я не подумал о том, что придется сказать все это ей в лицо. Однако я ответил свой урок до конца; я не избавил себя ни от единого слова.

Потом, скатываясь вниз по склону, я слышал, как Клэр скулила, словно щенок. Она шла вслед за мной вдалеке, словно не сознавая этого, вся поглощенная своим горем.

Я перешел через овраг по большому мосту и оглянулся. Клэр еще шла за мной, но все замедляя шаги. Она плакала не так громко. Между нами вклинивались прохожие. Я уже не знал, что мне делать. Я разрывался между несколькими силами; я был словно точка на схеме, из которой расходятся стрелки. Одна стрелка тянула меня назад, к Клэр, которую я начинал любить; другая — вперед, удаляя меня от нее; наконец, третья, черная и кривая, огибала парапет моста и устремлялась ко дну оврага, словно ласточка.

Я остановился. Силы уравновесили друг друга. Я мог бы вернуться к Клэр, чтобы целовать ее или бросать в нее камнями, так мне хотелось страдать, так радостно мне было страдать. Мне больше не было скучно; я вцепился в свою скуку обеими руками, как в перила моста, и сотрясал ее. Я начинал любить Клэр; я сделал ей больно, только чтобы полюбить ее.

Нельзя было останавливаться на такой хорошей дороге. Я продолжил путь, пересек почти пустынный город; редкие прохожие на улицах попадались словно с единственной целью дать лучше ощутить их пустынность, как фотографируют людские фигурки у подножия пирамид, чтобы подчеркнуть их нечеловеческие размеры.

Я вошел в темень своей квартиры, там было свежо. Я уже заранее слышал звяканье плиток под моими шлепанцами. Я разулся, чтобы лучше волочить ноги из комнаты в комнату, словно я не ждал ничего и никого.

Я подошел к закрытым ставням, в лицо мне пахнуло жаром с улицы. Потом услышал дребезжание входного колокольчика, дрожь замерзшего звонка. Я открыл дверь. Вошла Клэр с поблекшими глазами, распухшими губами.

Не говоря ни слова, я раздел ее, отнес к себе на постель. Она упорно не раскрывала глаз. Пока я ее раздевал, она ничем не удержала меня, ничем не помогла.

Наступила ночь.

— Уже поздно. Не хочешь вернуться домой?

Она отрицательно покачала головой.

Я вспомнил, что сейчас вернется Рене. Я встал. На столе в гостиной оставил Рене записку, в которой просил его исчезнуть на одну ночь, переночевать в гостинице. Затем вернулся к своим делам. Зажег в комнате яркий свет, словно перед балом. Я хотел, чтобы ничто не осталось в тени, чтобы всякая радость обреталась жестко, на свету.

Клэр, бледная, с блестящими от пота висками, храбро сражалась, но уже не со мной, а с собой. Я покрывал ее своим потом. Маленький золотой крестик, который она носила между грудей, я впечатал ей в плоть.

Поутру в комнату пробивается немного свежести. Клэр испускает долгий измученный вздох… Я слышу, как у меня в ушах, словно свежий ручеек, шумит усталость. Я подставляю себя струям этой свежести, этой нежности наслаждения Клэр.

Позднее я слышу горниста англичан, затем самих англичан, проводящих перекличку в школьном дворе. Затем я вижу в окно круглый холм, на его вершине — три дерева, между которыми зарождается день и пробивается пронзительная радость, еще более пронзительная и резкая, чем горн.

В то утро, когда Клэр проснулась, в комнате началась суматоха, радостная возня, предродовая суета.

Мы без конца сбрасывали одеяла, смеялись и валили друг друга на постель. Я отнес Клэр в кухню и мыл ее в раковине, пока кухня не превратилась в бассейн, пока вода не потекла в коридор.

Потом начались объяснения, вопросы, все эти «а почему ты». Можно подумать, разговор Красной Шапочки с ее бабушкой.

— Почему ты показал мне свои большие зубы?

— Это чтобы лучше любить тебя, дитя мое.

Она и не подозревала, моя Клэр, что однажды я на самом деле съем ее.

Послушать Клэр, так мы были гонимыми влюбленными; нас окружали шпионы. Всегда находились люди, которые нас видели, и те, которые об этом доложили.

К счастью, у Клэр было много подруг, и она ночевала то у одной, то у другой, так что часто мы проводили ночь вместе. Но случались и сигналы тревоги: одна подруга повстречала мать Клэр, и тогда Клэр пришлось сказать, что она ночевала не у этой подруги, как она сообщила сначала, а у другой, которую мать Клэр еще не встречала.

Меня, конечно, все это не беспокоило; в конце концов ночевали-то всегда у меня. Я понял только гораздо позже, насколько я усложнил жизнь моей подруги, ведь каждое наше свидание было еще одним звеном в сложном нагромождении лжи, лишь одна сторона которой была обращена ко мне, тогда как мать Клэр видела сторону прямо противоположную.