Леонид Зорин - Обида Страница 18

И как помог ему этот город, где никому до тебя нет дела, когда работа дается в радость, и выше счастья на свете нет.

Сам я туда попал впервые уже основательно помятым, и дело до меня тоже было любому охотнику-добровольцу. Только и оставалось сравнивать. Во время чтения забывалось про то, чем кончится его жизнь. Как позже не думалось о том, что книги читают все неохотней. Для них остается все меньше времени, необходимого ныне для ненависти, для зависти, для сведения счетов.

Вдруг просыпаешься и обнаруживаешь новые незнакомые лица, слышишь совсем другую музыку.

Вдруг начинаешь себя ловить на том, что томишься и от чекана строгой аскетической прозы, и от сегодняшней скороговорки, от вечного самоограничения. Однажды потянет к старому пафосу, к колоколу, к белостишью верлибра, к былому трагическому металлу, к страсти, не по-чеховски спрятанной, а к безоглядной, бесстрашной, античной, к тому, от чего мы давно отвыкли, а заодно отучили всех.

Казалось: пора зареветь о том, как грязно, бездарно устроена жизнь, о том, что зло и добро не смеют так прочно притереться друг к другу, существовать нерасторжимо. Уж если без межи не живут, так отделите людей от нелюдей. Про то и воззвал несчастный кенарь в кафе «Лаванда», в городе О. Но этой мечте никогда не сбыться. Не зря его так измолотили.

Я вспомнил его, как вспомнил всех. В сущности, уже столько лет прощаюсь я со своими спутниками, хоть и не сразу сам это понял.

Теперь, разлучась с ними, я вглядываюсь в их постаревшие черты и вижу, как они изменились и обликом, и всем естеством.

Проститься коротко не дано, а затянувшееся прощание меняет и тебя самого — становишься угрожающе схожим с докучным гостем, застрявшим в прихожей.

Пора проснуться и, в добрый час, поставить точку в конце строки.

12

Дай досмотреть мой сон во сне.

Душные сумерки — жар и чад. Вокзальная суета изнурительна. В вагоне и вовсе невыносимо. Одна надежда на то, что поезд стремительно набирает ход. Скорость обещает спасение.

В купе, кроме Женечки, — никого.

— Слава богам, — бормочет Женечка. — Так бы и далее — в одиночестве.

Люди, хорошо его знавшие, видели: Женечка изменился, уже нелегко называть его Женечкой. Общительность, прелестная ветреность, легкий пружинистый шаг — да где ж они? Греков задирист, жестко усмешлив, вовсе пропала открытость во взгляде, часто меняющем выражение — то он тяжелый и сверлящий, то быстрый и хваткий, как у ищейки.

Стал еще бо€€льшим непоседой. Изобретательно обнаруживает возможности покинуть Москву. Неутолимая тяга к странствиям! Таким и должен быть репортер. И все же… какая-то одержимость есть в этих частых перемещениях. Reisefieber, дорожная лихорадка.

Кроме того, появилась странность — он не летает в самолетах, предпочитая им поезда. Такое случается с пассажирами, однажды попавшими в катастрофу, но вроде бы грековские полеты заканчивались благополучно. Есть еще те, кто умеет чувствовать поэзию железных дорог.

Он по-хозяйски обживает доставшееся ему владение. Раздвинул шторы, резким движением решительно опустил стекло. Ну, помоги мне, мать-природа! Хлынуло дыхание леса. А с ним и ветер, попутный ветер.

В дверь постучали.

— Входите, не заперто, — Женечка даже не повернулся.

— Чайку принесла. Не соблазню?

Голос был не той проводницы, что встретила его при посадке. Напарница.

— Уже соблазнили.

И горестно, тоскливо подумал: «Должно было наконец повезти».

— Сколько вам требуется?

Он усмехается.

— Два стакана. При том условии, что вы составите мне компанию.

Теперь они смотрят друг на друга. Слова не идут. Говорить не хочется.

— Ну вот, — он нарушает молчание. — Не зря я год с лишним все мотаюсь по поездам дальнего следования.

— Памятливый, — произносит она.

Он соглашается.

— Это верно. Что есть, то есть. Такая работа. Мне расскажи — навек прилипнет. Изменница подалась в проводницы. Классно это она придумала.

Reisefieber. Дорожная лихорадка. Поезд несется с громом и лязгом. Все еще мимо летит сосняк, свежо и томительно пахнет хвоей.

Поезд распарывает время, поезд летит, свистя и воя, будто изрыгая угрозу. Летит, заглатывая, как версты, куски моей убывающей ночи вместе с ее истончившейся кожей.

Лети же, лети, моя песчинка, лети в неостановимом потоке, пока не иссякнешь, пока не растаешь, пока не исчезнешь бесповоротно во льду и пламени небытия.

2004–2005