Сухбат Афлатуни - Конкурс красоты Страница 18

Собаки ворчали, ожидая моей команды. Одна из них что-то стучала на печатной машинке. Я стояла и думала о том, что в курс дрессировки собак следует ввести критику Канта. Хотя нет — об этом я подумала после; пока я невольно наслаждалась лицом Агафангела, моего товарища по детским запретным играм.

— А ты, Академик, — почувствовав мой взгляд, он повернулся ко мне, — ты убил науку. Ты уничтожил способность открывать законы природы и восхищаться через них мудростью Творца. Додуматься — сделать людей обратно животными, насекомыми, рыбами! Выдумать «закон повторения» — куда дальше! Как будто в природе одно только повторение и каждая душа — не новая, но уже бывшая… Все это от детской веры в собственное всемогущество. Даже не веры, а доверчивости. Детской доверчивости, которая так и не стала верой. Самое страшное — это непереваренное, неусвоенное с возрастом детство… Детство, гниющее в нас!

— А как же «будьте как дети»? — усмехнулась я.

— Замолчи! — крикнул Агафангел. — Это значит: «как дети Божьи», а не просто дети… Это значит, как дети, знающие своего Отца. А ты, ты хочешь замуровать людей в их детстве. В вечном цирке детства, где все носится по кругу…

— Это мы все слышали! — закричали собаки, поймав мой незаметный сигнал. — Кончай лавочку! Нечего нам зубы заговаривать…

Агафангел посмотрел на лающую свору, потом повернул рычаг, и дверь в брюхе огромной деревянной рыбы отъехала.

Внутренности рыбы были наполнены слабым светом. В вольерах, клетках, аквариумах сидели собаки, аисты, змеи… Даже зебра стояла, помахивая хвостом. Все это шумело, принюхивалось, вставало на задние лапы. Собаки, увидев все, особенно четырехпалых собак, яростно лающих, отпрянули.

Агафангел стоял и улыбался рядом с бесконечными клетками, вольерами, аквариумами. Все это безумное царство было видно разом. Пахло молоком, собачьей шерстью, кроличьим пометом. Еще чем-то.

Но не только это заставило меня сжать перила. Не только эти запахи, хлынувшие на меня взорванным складом музыкальных инструментов. Горящих инструментов, продолжающих петь на лету, как те часы, которые я выбросила в окно…

Подул ветер, стало подниматься солнце. Дымное солнце, румяное от грехов. Все клетки, стойла, вольеры стали видны с садистской отчетливостью.

И тогда я увидела, как они странно сидят. Как странно расположены животные, рядом с которыми стоял Агафангел.

Я увидела ягненка в клетке со львом.

Я увидела голубя рядом с коршуном.

Собаку, вылизывающую котенка. Шерсть котенка блестела от теплой собачьей слюны.

Я закрыла глаза. Ветер покрывал лицо невидимым гипсом. Я чувствовала, как превращаюсь в статую. В сумасшедшую статую.

Агафангел дал знак следовать за ним. Я поднялась по лестнице, неустойчивой, как утренний воздух. Хрупкой, как ветер под ногами.

Мы двигались между клеток и вольеров. Петух, сидевший на спине лисицы, захлопал крыльями и запрокинул поющую голову. И тут же исчез, заслоненный стеклом аквариума, где шевелили губами рыбы несовместимых пород. Вот из-за аквариума показалось лицо Агафангела.

«Зачем ты их так рассадил? Это же нарушение всех твоих законов природы».

«Просто у нас было мало места. Я объяснил им. Они разместились сами, как хотели».

Он стоял по ту сторону. Между нами мелькали птицы. Сквозь крылья я видела его длинные волосы, шишечку на конце носа. Белую мышь на узком горячем плече. Школьная форма, в которой он стоял сейчас, шла ему. Я провела рукой по себе. На мне была такая же.

«Зачем ты это сделал?» — спросила я, рассматривая пятна чернил на ладонях.

«Я хотел тебе помочь».

«Разве ты не понимаешь, что ты мне можешь помочь только своей смертью?»

Я хотела сказать — «любовью».

Он посмотрел на мышь на плече.

Снял ее, опустил в короб с кошками. Мышь обнюхала воздух и пристроилась между лап серой кошкой, поглядывая оттуда на меня, как из укрытия.

«Я согласен, если ты сохранишь их и монастырь».

Теплые лучи пробивались сквозь щели в дереве. «Он еще не достроен. И не хватает еще двух».

«Кого?»

«Мужчины и женщины».

«Агафангел!»

«Что?»

«Давай станем ими».

«Нет, мы не можем».

Я подошла к нему. Расстегнув верхние пуговицы на его школьной рубашке, впилась губами в ключицы. Он закрыл глаза: «Обещай, что не тронешь монастырь».

Обещаю…

Агония длилась недолго.

Я поднялась, натянула одежду. Стараясь не смотреть на зверей, пошла к выходу. Повернулась. По древнему женскому праву. Повернулась. Он лежал в углу. Ряса разорвана. Руки разбросаны в стороны. Изнасилованное солнце.

Под ногой всхлипнуло. Наклонившись, подняла раздавленный мандарин. Выкатился из чьей-то клетки. Сок тек по пальцам.

Спустилась по лестнице во двор.

— Собаки!

Они бросились ко мне. Ползли на четвереньках, высунув языки.

— Собаки! За успешное выполнение…

Запнулась, соображая, что эти подонки могли бы успешно выполнить.

Одна из собак, примостившись рядом, снова застучала на печатной машинке.

— …выполнение заветов Платона, с этого дня вы награждаетесь… богом! Да, теперь у вас будет свой собственный бог.

Собаки смотрели на меня и пускали слюни.

— Он там… — махнула я в сторону деревянной рыбы.

На листке, вправленном в машинку, отстучало: «Он там».

— Он умер, — сказала я.

«Он умер», — напечатала машинка.

— Ы-ы-ы-ы-ы!!! Ненавижу! — закричала я.

«Всеобщее ликование», — напечатала машинка. Сдвиг каретки, конец листа.

7

— Так мы получили своего бога, — сказал Боксер, закрыв записи. — И до сих пор не знаем, что с ним делать. Он настолько бесполезен, что мы его боимся.

— Что стало с тем монастырем? — спросил Старлаб.

— Об этом в дневнике ничего нет. Только батя нашего Матвеича рассказывал… Да, он там был, хотя плохо помнит… Мы же после каждой стражи почти все забываем. Для этого театр и держим, чтобы хоть что-то помнить! А так… Кому горло перегрыз, кого облаял, с кем поженился… Все в тумане. Просыпаешься утром, голова гудит. Да и у медуз то же самое. И у красавцев. Да… Вот отец Матвеича, он, говорит, в этот монастырь бегал. А потом он участвовал, когда реактор в Центре ядерной физики разбирали, и мать Матвеича там же таскалась, в результате родили мутанта. Ну, когда отец его получил облучение, он и вспомнил. Монастырь во всех деталях. Кроме места.

Жил-был Старлаб.

Детей у него не было, потому что он был сам себе ребенком. И бога у него не было, потому что он был сам себе богом. Маленьким, сутулым и не всемогущим, но все-таки богом.

Когда он родился человеком, их, новорожденных, повели в Музей искусств.

Музей был большим. Старлаб боялся, что там будет много картин, которыми заставят восхищаться. Но ни картин, ни статуй, ни других назойливых экспонатов в музее не оказалось. В зале Искусства Возрождения под стеклом лежала окровавленная тряпка. Экскурсовод сказал, что это копия тряпки, которой вытирали умирающего Рафаэля. Пока рассматривали тряпку, экскурсовод рассказывал, как умирал Рафаэль. Потом их повели смотреть копию простыни, на которой умирал Рембрандт. Простыня была мятой, темной, в золотистых пятнах мочи. Экскурсовод подробно рассказал о болезни великого художника и ответил на все вопросы экскурсантов.

Последним был зал современного искусства. Здесь было скучно. Большинство художников еще не успели умереть и оставить после себя потомкам смятые в агонии простыни и окровавленные полотенца. Пустые упаковки от таблеток, использованные шприцы не шли ни в какое сравнение с шедеврами художников прошлого. Некоторые живописцы, которые даже и не болели, попытались подсунуть пару своих картин. Но на них даже никто не смотрел. Поблагодарив экскурсовода, все бросились к выходу — ставить каляку в книге отзывов и пить в буфете заслуженный лимонад.

Старлаб замешкался. Его привлек большой экспонат в конце зала. Часть какого-то деревянного сооружения в разрезе. Внутри, в клетках и загородках, сидели скелеты странных существ. С хвостами, разных размеров. Старлаб подумал вначале, что это копии скелетов художников, и даже стал отгадывать, где чей.

Поискал глазами надпись. Став человеком, Старлаб еще не разучился бегло читать. Инсталляция «Ковчег», прочел Старлаб.

Тут только он заметил рядом еще одного человека. Он был не из их группы, гораздо старше. Старлаб почувствовал, что мешает ему, и отошел. Постояв, направился к выходу. Человек стоял неподвижно. Выходя из зала, Старлаб оглянулся.

Посетитель опустился на колени и поцеловал дерево инсталляции.

— В театр?

Они все еще находились в подземелье, придавленные усталостью. Тварь спала прямо стоя, облокотясь о Старлаба и мелко вздрагивая.

— В театр? — повторил Старлаб.

— Да, в театр, — Боксер поднялся из-за стола. — А куда вас еще? В цирк, что ли?