Владимир Корнилов - «Каменщик, каменщик...» Страница 18

Дотащив чемоданы до стоянки такси и выстояв долгую очередь, Женя с Челышевым, еле живые, измученные ранней жарой, достигли наконец временного пристанища. Но не успели они даже толком отдышаться, как в комнатку ввалились Маша и Токарев, молодые, счастливые, навеселе, словно вернулись не с кладбища, а из загса.

Женя была обескуражена. Почему Токарев не писал, что встречается с дочкой Пашета? Во всех письмах он неутомимо жаловался, что его не берут на работу, не печатают и дела его крайне плачевны. Но, оказывается, он вполне счастлив.

Маша, расцеловав отца, великодушно потянулась к мачехе, но та лишь пожала ей руку.

…А Машу стоило пожалеть. Нынешний день дался ей нелегко. Не могла она не пойти на похороны. Тогда, одиннадцать лет назад, когда арестовали мамашу и ее сожителя, Маша позвонила в Москву, уверенная, что седой красавец бросит трубку. Но он мрачно сказал: «Приезжай» и выслал ей «до востребования» пропуск в столицу.

Маша торопливо оформляла документы, боясь, что ее вызовут свидетельницей и возьмут подписку о невыезде. Бокс подстерегал ее на всех углах, торчал в подъезде и в конце концов вломился в квартиру.

— Все! Теперь не отвертишься. Моя будешь… — противно дышал он, тесня Машу в кухню. Комнаты были опечатаны.

— С сивым хмырем баралась?

— Да погоди, глупый, — шептала Маша, словно их подслушивали. Надо было охладить Валябу. Давясь плачем, Маша клялась, что перед ним, Валькой, она чиста и что сивый ничего ей такого не сделал. Этоматеринский хахаль к ней лез, а москвич, наоборот, прятал ее у себя, потому что хахаль совсем чокнутый. А когда москвич уехал, материн хахаль ее изнасиловал.

— С тобой не справлюсь, а он, знаешь, какой здоровенный бугай! — всхлипывала Маша, почти веря, что так все и случилось.

Валяба рыдал, как припадочный. То озверело колотил, то целовал Машу и божился, что начальник УРСа от него не уйдет. В тюряге сидят кореша… А Маше не терпелось выставить Бокса на лестницу.

В тот же вечер, ни с кем не попрощавшись, Маша влезла в переполненный поезд, и спустя неделю на Казанском ее встретила приятельница москвича, Сусанна Федоровна. Она определила Машу на подготовительные курсы, ни о чем не расспрашивала и только следила, чтобы Маша вовремя ела, мылась и стирала свое белье.

Прошло два месяца, и вдруг пожилая женщина сказала:

— Можешь написать матери. Ее выпустили, а Михал Степаныча убили сокамерники.

Ночью Маша тщетно пыталась разреветься, а утром отправила матери короткое письмо. Велела отцовские деньги высылать ей на главный почтамт и никому не говорить, где Маша. Осточертели ей сибирские знакомства. В августе Маша сдала экзамены на аттестат зрелости, а еще через месяц — вступительные в университет, переехала в общежитие на Стромынку и потеряла из виду Сусанну Федоровну.

Нет, не пойти на похороны Маша не могла…

Гроб водрузили в главном зале, а жаждущие постоять у тела вытянулись очередью в соседнем. Их оказалось не меньше, чем входивших с улицы простых смертных. На возвышении вдова склонялась над покойником, что-то поправляла, гладила его поредевшие, зачесанные назад белые волосы и желтые щеки.

«Работает на публику», — подумала Маша.

Последние полтора месяца у нее с благодетелем вновь начался роман, точнее — страшный загул. Машу только что оставил четвертый муж, а благодетеля перевели с начальственной должности на почетную, и досуг у него стал немерянным. Впрочем, он и при Сталине умудрялся влетать в двухнедельные запои, сваливая самые неприятные мероприятия на своих безропотных соратников.

Нынче они распоряжались на похоронах. Поскольку Маше нельзя было стоять рядом с вдовой или сидеть перед гробом среди родственников, ее несколько раз пропускали на караул без очереди.

Вдруг на возвышении, возле вдовы, появился мальчик. Цепляясь за мать, он испуганно глядел на покойника, словно ожидал от него нахлобучки.

Мальчик смутил Машу, и она решила больше не становиться с повязкой к гробу.

В соседнем зале очередь повязочников, не единожды перепутавшись и переплетясь, превратилась в откровенную толчею. Еще бы! Как усидеть дома, когда человек сам себя казнил?!

«Поторопился, — подумала Маша. — Спьяну поверил, что его дела — швах. Умный мужик, а повел себя, как мальчишка. Оставил меня одну…» — всплакнула она.

Действительно, Машины обстоятельства вызывали тревогу. Диссертацию, которая писалась три года, нынче защищать было бессмысленно, поскольку на двухстах страницах Маша сорок четыре раза процитировала Сталина.

«Как будто можно было меньше? — поморщилась она. — Нет, с диссертацией надо распроститься. Даже будь он (то есть благодетель) жив, все равно с защитой ничего бы не вышло. Да и в последнее время он разве что-нибудь значил? Значил бы — не покончил с собой… А я хороша?! О чем думаю? Я — живая. Напишу новую…» — Маша вздохнула, сорвала с рукава повязку и прошла в третий зал, где было просторней.

Здесь, под приглушенное рыдание отдаленного духового оркестра, сидели или угрюмо сновали из угла в угол отстоявшие в карауле интеллектуалы и партийные бонзы. Кое-кто безразлично кивал Маше. Но большинство отворачивалось, и Маша вновь ощутила себя, как в детстве возле горкомовского дома, униженной и обойденной. Хотелось уйти от этих важных мужчин и заносчивых женщин, от занавешенных черно-алыми полотнищами зеркал и от медленно, будто расчетливо, бьющих по ребрам медных всхлипов. Но надо было стоять, не опуская головы, хотя купленные накануне туфли немилосердно жали, а душа ныла, как в кресле у дантиста. Куда уж лучше в растоптанных сандалетах терпеливо ожидать на Казанском вечно опаздывающий пассажирский. Маша представила себе, как мачеха и отец мечутся по перрону в поисках носильщиков, и ей стало не по себе.

«Женька небось до сих пор на меня злится за танцы. Но отец, святая душа, заслужил, чтобы я его встретила. И надо же, чтобы их приезд совпал с похоронами! Как хорошо расхлюпаться на отцовском плече! Он меня любит. Он меня видит не такой, как эти…»

Маша снова оглядела зал, где все казались ей личными врагами. «Наверное, обо мне шепчутся: «Красивая, а распутная. Глаза какие порочные… Ненасытная, жуткая особа…» А отец меня жалеет. Он-то знает, что я попросту невезучая дура», — разжалобила она себя и вдруг в дальнем углу заметила Сусанну Федоровну и Гришека. Сусанна вовсе одряхлела, зато Гришек был до удивления похож на себя сибирского, или даже довоенного, хотя подбирался к тридцати годам.

«Почему я о нем не вспоминала?» — удивилась Маша и тут же, словно не жали туфли, словно не на похоронах, словно только вчера расстались, она раскованно, задорно, будто желая разозлить всех этих надутых мужчин и завистливых женщин, прошла сквозь настороженный зал, небрежно кивнула старухе, а растерявшемуся Гришеку сказала громко, точно они были одни:

— Хорошо, что я тебя нашла. Они сегодня приезжают. Не знаю, кто их встретит.

— Ничего, доберутся, — промямлил Токарев.

— А где их потом найду? Остановятся у какой-то подруги… — Маша нарочно не назвала мачеху «Женей», что могло прозвучать фальшиво, а Гришек это понял.

— У меня пустует комната, но они ко мне не захотели, — улыбнулась Маша, радуясь, что комната в самом деле свободна и она, Маша, тоже. — Знаешь, честно говоря, я боюсь идти одна. Ты сегодня к ним не собирался?

Двадцать лет назад, когда возле ажурного забора Маша, глядя на голубой велосипед, кричала: «Хочу такой! Хочу такусенький!..» — в ее голосе была настырность. Но теперь, среди траура и горя, она была такая открытая и доверчивая, что Токарев узнавал в ней не только прежнюю Машу Челышеву, а еще и выношенную долгими годами мечту о ней. Впрочем, Токарева волновало и ее счастливое лицо, и не меньше лица — ее большое ладное тело, что, не таясь, само к нему тянулось.

Сусанна Федоровна сердито посмотрела на молодых людей, поднялась и, опираясь на палку, заковыляла в главный зал к гробу. Ни Маша, ни Токарев не обратили на нее внимания.

«Видишь, как здорово! — радовались не только зеленые Машины глаза, но вся она, от переставших жать лодочек до растрепанных темно-русых завитков. — Я встретила тебя и я совершенно не занята. А то, что яздесь, так ведь и ты сюда пришел. Я ничего от тебя не таю и ничуть не притворяюсь. Иначе бегала бы сейчас по Казанскому перрону, изображая любящую падчерицу. Но я здесь, и здесь я рада тебе. А ты?»

«И я!» — едва не крикнул Токарев.

Когда начались речи и все перешли в главный зал, Маша с Гришеком выбрались на улицу, влезли в один из похоронных автобусов, где потом их сжали и кинули друг к другу. У Ново-Девичьего они замешкались, отстали от провожающих, и милицейский кордон спросил у них пропуск.

— Это что тебе — Дом кино? — злобно расхохоталась Маша и, схватив Гришека за руку, потащила его вверх, мимо монастырской стены, и дальше, через площадь, в проулки медицинского института, где она и Гришек стали яростно целоваться, не обращая внимания ни на щебетню студенток, ни на истошный лай спрятанных в клетках подопытных собак.