Юлиу Эдлис - Ждите ответа [журнальный вариант] Страница 18

А Иннокентий Павлович остался один за столом, и из головы не шла еще и эта свалившаяся на него загадка, и бередила нелепая мысль: а что, если в эту федоровскую нелепицу и вправду поверить?..

Иннокентий Павлович прочел книгу Сухарева, вернее, пролистал за недостатком времени, затем принялся за нее во второй раз и дочитал до конца, принялся было и за самого Федорова, но и из него так ничего толком не понял. И вовсе не потому, что и несколько иронически-витиеватый стиль Сухарева, его игра с вырастающими из старого корня совершенно новыми смыслами слов мешали ему вчитываться до сути, сама федоровская суть была ему не по зубам: осилить всю эту мистику не хватало ни сил, ни смелости, но и вычеркнуть ее из головы тоже не мог.

Теперь он пребывал как бы в двух разных, параллельных мирах — реальном, где были банки, клиенты, вкладчики, ценные бумаги, расчеты, интриги, где были Катя с Абгарычем, дом на Рублевке и «Мерседес» с шофером и телохранителями, дорогой коньяк на бесконечных деловых parties, и втором, другом, в превращающейся день ото дня в прах и небыль усадьбе на Покровке. В мире как бы миражном, но мираж этот казался ему теперь, после встречи с Сухаревым, подчас более реальным, чем несомненно взаправдашний мир вокруг него. И параллели эти, хотя и вопреки эвклидовой геометрии пересекались, но тем не менее отрицали друг друга, однако для Иннокентия Павловича были чем-то неразъемно-единым, нерасторжимым, как два желудочка одного и того же сердца. Душа и мысли его метались между ними, и он не находил ни в одном из них опоры, как тонущий в проруби человек, хватающийся за кромку льда.

Дошло до того, что он готов был признаться самому себе, что вся эта чертовщина очень смахивает на навязчивую идею, на душевную болезнь, что он — душевнобольной, сумасшедший, и место ему спрятаться, укрыться, уйти под воду, чтобы вновь обрести себя, отнюдь не руины графского дома, чье существование тоже миражно, не подтверждается никакими архивными справками, а — больница Кащенко или Институт Сербского, одним словом, «желтый дом»!..

Странным для него было лишь то, что душевное это смятение и взбрыки больного, несомненно, воображения и туманная философия Федорова, настойчиво понукающие его против собственной воли вновь навестить в заповедный полуночный час старый особняк, которые он с великим трудом гнал от себя, не влияют ни в малой степени на его поведение, работу и разум в реальном, взаправдашнем мире: банк, расчеты и подсчеты дебита и кредита, бесконечные parties, Катя и собственные подозрения насчет нее и все прочее, что было куда понятнее и осязаемее, чем философия Федорова и Сухарева.

И ничего ему не оставалось, как жить этой двойной жизнью, этими несовместимыми, но и без четкого водораздела между собою мирами. Однако со временем, и очень скоро, такая двойная жизнь стала казаться ему мало не привычной и, словно марихуана наркоману, доставляла некое противоестественное, мучительное и вместе желанное насыщение души, без которого он теперь, пожалуй, и не представлял себе самого себя.

Беда была лишь в том, что он не находил в себе смелости и решимости с кем-либо поделиться этим и облегчить тем неподъемную душевную ношу, ни в ком не надеясь найти понимания или хотя бы доверия к своим словам, даже в Кате, не говоря уж о каком-то там Абгарыче. Глядишь, невесело усмехался он, они еще поверят в его недуг и запрут в психушку. Приходилось все это носить в себе, как ежа за пазухой, рядом с сердцем.

Тем временем публичная, принимающая все более скандальный и уже безо всяких намеков призывающая на помощь Уголовный кодекс журналистская возня вокруг якобы разворовываемых загребущими руками новых хозяев жизни архитектурных памятников, являющих собою общенациональное достояние и историческую гордость, хотя вот уже почти целый век, как они прямо на глазах превращались в прах и тлен, несмотря на позеленевшие от времени предупреждения: «Охраняется государством», растаскивались по кирпичику, по бревнышку, — разрасталась, как снежный ком, летящий с горы. Церковные власти требовали возврата полуистлевших монастырей, в которых уже десятилетия, как обосновались действительно представляющие национальное достояние всемирно известные музеи, культурные фонды и библиотеки, немедленного выдворения из давно насиженных и переоборудованных зданий лабораторий и институтов, музейных запасников — и все якобы во имя торжества исторической справедливости. И за спиною каждого такого алчущего прибрать к рукам чужое добро стояли, не слишком даже прячась и таясь собственного вожделения, вполне определенные люди.

Абгарыч как в воду глядел: звонок вскоре последовал. Даже, собственно, не предваряющий звонок, а безо всякого звонка визит не кого иного, как загадочного «инкогнито».

Все произошло так буднично, не нарушая распорядка работы банка, что Иннокентий Павлович поначалу не связал этот визит с собственными дурными предчувствованиями. Позвонила по селектору секретарша Леночка голосом, тоже не предвещавшим напророченного Абгарычем «форс-мажора»:

— Иннокентий Павлович, к вам посетители.

— Я назначал? Вроде бы я никого сегодня не жду. Кто именно?

— Депутат Государственной думы господин Иванов и с ним еще один господин.

Вот этот-то «депутат Государственной думы» и сбил с толку Иннокентия Павловича, не напомнил об однофамильце-«инкогнито»: мало ли Ивановых протирает штаны в Думе, всех не упомнишь. Но и не принять депутата, хотя и он должен был бы загодя предупредить о своем визите, было бы вызовом со стороны директора банка.

— Проси, но намекни, что у меня свободна лишь четверть часа, никак не больше.

Через минуту порог кабинета переступили оба посетителя. Кто из них главный, то есть депутат Иванов, было никак не угадать: один повыше и поплотнее, второй пониже, оба одеты в однотипные чиновничьи темно-синие костюмы и белые рубашки, у обоих под мышками совершенно неотличимые одна от другой тощие кожаные папки.

— Проходите, пожалуйста, садитесь, — пригласил их Иннокентий Павлович. — Чем могу быть полезен?

Тот, что пониже ростом, с простецким, но и вместе с натужным выражением значительности лицом решительно шагнул к столу Иннокентия Павловича, протянул поверх него руку:

— Иван Иванович Иванов.

И только тут Иннокентия Павловича пронзило: а не тот ли самый, о котором предупреждал Абгарыч?! Но он ничем не выдал свою догадку, приподнялся с кресла и, пожимая протянутую ему руку, выдавил из себя как можно гостеприимнее:

— Простите, не припомню, среди моих знакомых тьма Ивановых… Садитесь. — Обратился ко второму и тут не удержался, не к месту пошутил: — А вы, простите за каламбур, не Петров ли?

Первый прервал его, представился обширнее:

— Иван Иванович Иванов, помощник члена Государственной думы Маслова Сергея Владимировича. А мой коллега — Афанасьев Сергей Алексеевич представляет Налоговую инспекцию. Мы вас недолго задержим, Иннокентий Павлович.

— Надеюсь, — неопределенно пообещал Афанасьев.

— Располагайтесь, господа, — Иннокентий Павлович указал им рукою на круглый столик, за которым принимал, как правило, только наиболее почетных посетителей. — Кофе, чаю или, может быть, чего-нибудь покрепче? — По селектору вызвал секретаршу: — Лена, будь добра, сообрази нам кофе и чаю, ну и прочее, как обычно. — И помимо воли опять не удержался, спросил с некоторым вызовом: — Так вы не самый депутат, а помощник… Впрочем, это дела, по-видимому, не меняет. Чему обязан такой честью?..

Гости уселись за столик, сел и Иннокентий Павлович, выжидательно глядя на посетителей. Гости переглянулись, Иванов кивнул Афанасьеву — дескать, начни ты.

Афанасьев откашлялся в кулак, положил перед собою на стол свою папку, но раскрывать ее не стал.

— Вы, естественно, в курсе, Иннокентий Павлович, той работы, которую в настоящее время проводит Налоговая инспекция по поручению Государственной думы?..

— Увы, нет, — виновато развел тот руками. — Разве что в пределах, касающихся непосредственно банковского дела, не более того.

— Касается, — решительно отвел его неосведомленность Афанасьев. —

Странно даже, об этом пишут в газетах, говорят по телевидению…

— Увы, — повторил Иннокентий Павлович, — дел по горло, поверите ли, иногда и газету почитать некогда, а уж о телевидении и говорить нечего… Так что уж будьте любезны, введите меня в курс событий.

— А события, знаете ли, Иннокентий Павлович, не шуточные, государственные в самом серьезном смысле слова, и Дума намерена довести дело до конца, — вступил в разговор Иванов. Снова поощрительно кивнул своему спутнику: — Продолжайте, Сергей Алексеевич.

— Я слушаю внимательнейшим образом, — отозвался Иннокентий Павлович, — тем более, как вы говорите, дело касается напрямую банковского бизнеса…