Владимир Войнович - Малиновый пеликан Страница 19

Так я еще раз самого себя спрашиваю: как могло случиться, что десятки лет миллионы людей поклонялись этому чудовищу и считали его уникальным кладезем ума и носителем всех человеческих добродетелей? Ну, допустим, ладно, так называемые простые люди, сами ничего не зная, доверяли более образованным и более, как они думали, умным. Но образованные и умные читали труды своего кумира, в которых черным по белому было написано: повесить, расстрелять, поставить к стенке. Почему они читали одно, а прочитывали другое? А вот как раз потому, что им был доступен только один взгляд на эту личность (как и на личность Сталина). Сомневаться в достоинствах, критиковать ее, а тем более подвергать насмешкам в анекдотах и карикатурах считалось ужас каким кощунством.

Феномен кумиротворения меня занимает давно. Стремление возвести ту или иную личность в ранг культовой кажется мне нашей главной бедой, родом национальной болезни, от которой наше общество не может никак излечиться и отчего в целом остается безнадежно невзрослым. Оно всегда ищет и в конце концов находит очередного дядю, который все знает, все видит, все предвидит, в ком нельзя сомневаться и над кем, как над священной коровой, нельзя шутить. И чем больше нельзя, тем более он смешон.

Стали называть его Перлигосом

От мыслей о Ленине я перескочил к нашему недавнему прошлому и настоящему, задумался о культе новой личности, который зарождается на моих глазах. Вспомнились девяностые годы, которые для кого-то были лихими, а для меня годами больших надежд. Надежды, кроме всего, на то, что ненавистный режим рухнул, а с ним ушли в прошлое его пороки и среди них склонность людей к созданию новых культов. Но время надежд сменилось временем смутным. Война на Кавказе, взрывы домов в Москве, убийства политиков, журналистов и бизнесменов. Все это принесла с собой объявленная свобода. Одни воспользовались ею и рванули на Запад. Другие увидели, что в родных пределах есть чем поживиться, и поживились. Немногие пытались воспользоваться выпавшим для России шансом превратить Россию в свободную демократическую страну европейского типа. Одни гибли, другие богатели, третьи нищали. Раздувались и лопались репутации. Помню, как тогдашний наш вождь вывел за ручку маленького человечка с острым носиком и тонкими губками и сказал: вот теперь он будет ваш отец и учитель. Все удивились, потому что до того человечек был известен только тем, что служил ординарцем у большого градоначальника и носил за ним его раздутый портфель. Иностранцы не знали о нем даже и этого и поначалу задавались вопросом: «Who is this guy?» Человечек стоял перед удивленным народом, обводил всех оловянными глазами, а потом тихо сказал: «Замочу!» И хотя сказанное слово было почти плагиатом из одного сочинителя позапрошлого века, народ, того сочинителя не читавший, в маленьком человечке сразу признал человека большого и взревел от восторга. Мужчинам он сразу показался выше ростом и шире в плечах, а женщины восхищались его статью, походкой и при виде его испытывали что-то похожее на оргазм. А он, пользуясь любовью народных масс, решительно взялся за дело и начал с того, что повелел всем петь старую песню. Потом обыкновенную демократию перестроил в вертикальную и суверенную, все богатства земли распределил между своими, но какие-то куски кидал народу, и тот с благодарностью это, говоря по-нашему, хавал, полагая, что, имея такое питание, всякими глупостями вроде свободы и демократии можно и пренебречь. Замечу попутно, что свобода поначалу кажется хорошим обменным товаром. Сначала ее меняют на еду, потом на то, чтоб всегда было не хуже, чем сейчас (стабильность), потом на безопасность и только потом-потом оказывается, что нет ни еды, ни безопасности, ни стабильности, ни свободы. При Перлигосе народ уверовал, что никогда так хорошо не жил, как при нем, и задавался вопросом: если не он, так кто?

Мы и гренки

Акуша c некоторых пор говорит: «Нам, старик, надо переменить образ мыслей или валить отсюда, пока не поздно». Мысль, что надо валить, была популярной в семидесятые годы прошлого века и теперь вошла в более широкую моду. Тогда были еще какие-то надежды, что рухнет тогдашняя власть и наступит что-то хорошее. А наступил хаос. Из хаоса вылупилось, и немедленно, сегодняшнее неизвестно что и закрепилось на неизвестно какое время. И опять надо или бороться, или валить. Валить как-то не хочется, а бороться тем более. Тем более что неизвестно, с кем и за что. Раньше идеалисты боролись за народное счастье и надеялись, что народ их когда-то поймет и оценит. Народ было принято любить и уважать. Считалось, что он мудр, сам со временем во всем разберется. Со временем стало ясно, что народ — это большая масса людей, в общем довольно неумная, которая никогда ни в чем не разберется. В лучшем случае доверит разбирательство отдельным умным, которые свои умы направляют на то, чтобы оставить народ в дураках. Народ не знает никто, и сам он не знает, что он такое и чего бы хотел. Его можно настроить на что-то хорошее, но легче всего целиком склонить к чему угодно плохому. Один мудрый американец говорил, что можно долго обманывать немногих людей, можно недолго обманывать многих, но нельзя бесконечно обманывать всех. Он ошибался. Наша практика показала, что всех как раз можно обманывать без конца. Обманываемых можно было бы пожалеть, но они, обманываясь сами, готовы признать врагами тех, кто не поддается обману. У человека, который не верит лжи, предназначенной для народа, есть выбор из двух возможностей: 1) говорить, что он этой лжи не верит, и тем самым навлечь на себя гнев государства, а то и самого народа и 2) делать вид, что он всему этому верит, и самому лгать, что он этому верит, и если он будет так притворяться, то в конце концов станет таким же лжецом непритворным, как те, которые изначально лгали ему. Окуджава когда-то написал: «Дураком быть выгодно, но очень не хочется, умным быть хочется, но кончится битьем…» А по-моему, наоборот. Я знал людей, которые хотели быть дураками, но у них это не всегда получалось. Потому что были недостаточно умны. По-настоящему умен был тот, кто умел скрыть свой ум так, что действительно выглядел дураком. Но иногда скрывал так умело, что в конце концов становился дураком неподдельным.

— А я вот, знаете, — говорит Зинуля, — бывает, проснусь утром и думаю, почему тебе, Зинка, так повезло, что ты родилась не где-нибудь, а в России, в самой лучшей стране. Вы со мной согласны?

— А вы в других странах бывали?

— Была в Турции и Болгарии.

— И все?

— И хватит. Ничего хорошего там нет. А наша страна, это же какие просторы! Это поля, леса, реки, озера. На всем свете нет такой природы и нет такого народа. Вы со мной согласны?

— Я-то согласен, — сказал я. — Но был один человек, который считал иначе. Он сказал: «Догадал меня черт с умом и талантом родиться в России».

— И кто был этот дурак?

— Пушкин.

— Тогда извините, — просто сказала Зинуля, а я заснул.

И приснилось мне, что я Пушкин, сижу за компьютером, пишу про клеща и вдруг является Пущин и говорит мне:

— Сашок!

Я говорю:

— Чего?

— Слыхал, говорит, мы остров взяли.

— Какой остров?

— Большой.

— Очень большой?

— Больше не бывает.

Проснувшись, вижу, что никакого Пущина нет, я в машине, машина стоит, Зинуля танцует, хлопает в ладоши и в такт своему танцу выкрикивает: «Гренаша! Гренаша! Гренаша!» И Паша кричит: «Гренаша!» — и в такт своим крикам жмет на клаксон. Я стал думать, что за Гренаша? Гренада, что ли? Нет, они кричат: «Гренаша». Я смотрел то на одного, то на другого, перевел взгляд на Варвару, которая тоже смотрела на них с изумлением, а встретившись взглядом со мной, пожала плечами и показала мимикой, что сама к этому буйству не причастна. А эти продолжали беситься и выкрикивать: Гренаша! Тут Зинуля заметила, что я проснулся, кинулась ко мне с криком:

— Петр Ильич! Поздравляю! — крепко обняла меня и, не стесняясь присутствием Варвары, от всей души поцеловала в губы, да так смачно, что будь я чуть-чуть помоложе, ой, как бы я на это отреагировал, даже не могу вам сказать. Но тут я просто удивился, посмотрел на нее, ничего не соображая.

— Что? — говорю. — С чем? Опять колесо прокололи?

— Да какое там колесо, Петр Ильич! — закричала Зинуля. — Да, по мне, пусть они хоть все четыре проколются, но Гренландия наша!

Я говорю:

— Что-о?

Она мне:

— Остров Гренландия знаете?

— Слышал, — говорю. — Когда-то в школе учил. Большой остров, самый большой в мире, принадлежит Датскому королевству.

— Принадлежал. А теперь присоединился к России.

Я говорю:

— Опять бред? Симптом боррелиоза или энцефалита?

— Точно, — подтвердила Варвара, — у всей страны энцефалит и воспаление мозга.

— Может, это и так, — согласилась Зинуля, — но Гренландия наша.