Сара Груэн - Уроки верховой езды Страница 19

Только одно папа делает самостоятельно и наедине. Каждый день ближе к вечеру, вскоре после того, как лошадей загоняют домой, Мутти открывает заднюю дверь и папа выезжает на крыльцо. Он спускается по пандусу и пересекает засыпанную гравием площадку, его голова мотается в такт каждой неровности грунта. Добравшись до конюшни, он останавливается перед денником, где живет Разматазз.

Стоит ему появиться, и ближайший конюх тут же бежит к нему, чтобы молча распахнуть дверь и откинуть перегородку. Тогда Тазз, невероятно громадный полупершерон — вторую половину составляет неведомо что — с копытами побольше тарелки, подходит к двери и высовывает голову в проход. Он обнюхивает папино лицо, трогает носом его руки, ищет лакомство у него на коленях.

Папа всегда привозит ему морковку, но никогда — яблоки, и, кажется, я знаю причину. Если лошадь берет в рот цельное яблоко, надо обеспечить ее упором, чтобы она запустила в яблоко зубы. На это у папы больше нет сил, и поэтому он запасается загодя нарезанной морковкой. И кормит Тазза, давая по кусочку. Когда морковка кончается, Тазз не торопится отходить. Он ластится к папе и обнюхивает его кресло, а папа что-то шепчет ему, трогая костлявой рукой поседевшую морду коня…

Обычно я оторваться не могу от этого зрелища, хотя у меня сердце переворачивается. Прежний папа никогда не показал бы подобной чувствительности. Раньше ему и в голову не пришло бы так нежничать.

Я каждый день хожу смотреть на их встречи, словно соблюдая религиозный обряд, но на глаза стараюсь не показываться. Я прячусь либо за углом, либо в станке для мытья — там, где он не увидит меня, пока не развернет кресло. Когда же он разворачивается, я слышу рокот моторчика и успеваю схватить лопату или навозные вилы, чтобы этак небрежно бросить: «A-а, папа, это ты тут!», как будто я ужасно занята и совершенно случайно заметила его в проходе.

Глупо, конечно. Не по-взрослому. Но что делать? Я не могу заставить себя поинтересоваться: «Как ты сегодня себя чувствуешь?» — из боязни, что он вдруг возьмет и скажет правду. Я не могу подойти к нему и заговорить о чем-то нейтральном, потому что это будет отдавать трусостью. Соответственно, я вовсю притворяюсь, будто ничего особенного не происходит и все идет как всегда. Что я в упор не вижу зримых свидетельств вроде направляющей на потолке, ведущей в ванную, и знакомо-жутких звуков из бывшей столовой, когда Брайан готовит папу к новому дню.

Ева, кажется, примирилась с папиным угасанием и воспринимает его близящуюся смерть как закономерную часть жизненного цикла. Такой подход одновременно и восхищает меня, и приводит в отчаяние. Может, смерть и естественна, но не такая же? Это не смерть, это настоящая кража. Это богомерзкая карикатура на мой собственный опыт.

И справиться с этим я никак не могу.

Вечер сегодня выдался скверный. Папа застукал меня в конюшне, я отделалась обычным «Извини, некогда», и теперь мне совестно. Надо пойти к нему и вызвать на разговор, другого способа поправить дело я не вижу. Тем не менее после ужина я выхожу из дома вместе с Жаном Клодом. Я лезу через забор выгона с мешочком яблок в руке, а он отправляется в денник — вывести Бержерона.

Он трогательно привязан к белому жеребцу. Каждый день он не меньше часа проводит с ним в поле, разговаривает с конем, вычищает его, чуть не вылизывая блестящую шерстку. Иногда он разбирает длинный хвост пасущегося Бержерона, терпеливо доводя до безупречной гладкости роскошные пряди. Да, вот уж кто понимает толк в длинных волосах. Я невольно думаю о женщинах, присутствовавших в его жизни.

А я выхожу в загон и сажусь наземь — настолько близко к своему коню, насколько он мне позволяет. Он у меня крепкий орешек. Прошли недели, а он еще ни яблока не взял у меня из рук, я подкатываю их ему по траве, забавляя этим Жана Клода. Ему вольно смеяться. Что еще я могу сделать?

На самом деле наши с конем отношения не стоят на месте. Наблюдается пусть медленный, но прогресс. Замечая меня, он ставит уши торчком. Он меня знает. «Вот идет тетка, которая кидает мне яблоки!»

Сегодня он почему-то держится отчужденно. Обычно я качу ему яблочко, он подходит и берет его, а я, пользуясь моментом, передвигаюсь на дюйм ближе. Сегодня, взяв угощение, он мигом прижимает уши, стоит мне шевельнуться.

Делать нечего, я направляюсь обратно домой. Краем глаза замечаю Жана Клода, идущего к забору. Это приглашение к разговору, но я отрешенно топаю дальше. Я не хочу быть неучтивой, но и разговаривать не расположена.

— Не расстраивайся, это все чепуха, — говорит он, когда я все-таки останавливаюсь. — Ты же знаешь, какие они, лошади. Может, ему ветер какой-то не тот запах донес.

Я прислоняюсь к выкрашенным белой краской доскам и говорю:

— Или он попросту меня ненавидит.

— Нет. Он со временем восстановится и начнет тебе доверять.

— Ты и правда так думаешь? — говорю я и оглядываюсь на загон.

Мой конь дожевывает последнее яблоко, с подозрением кося на меня единственным глазом.

— Вне всякого сомнения. Он ведь уже подпускает тебя достаточно близко? Видела бы ты, с чего начинали мы с Бержероном! Вот уж был дикарь так дикарь, причем буйнопомешанный!

— Это он-то? — Я недоверчиво поглядываю на белого красавца. — Да он же плюшевый!

— Да, он, — кивает Жан Клод. — Этот плюшевый.

— Это было давно?

— Да, восемь лет назад. Я приехал в одну конюшню близ Монреаля по поводу совсем другой лошади, которую подумывал приобрести, и увидел вот этого мальчишку, прикинь, на цепи в самом дальнем деннике. Его считали таким опасным и злобным, что впору хоть пристрелить. Ну а я в нем что-то увидел — и ну уговаривать их продать его мне. Они никак не хотели, но я не сдавался… А теперь посмотрите-ка на него, на моего красавца Бу-Бу! Верно, Бу-Бу? — окликает он, повысив голос.

Бержерон вскидывает голову от травы. Его нижняя челюсть ходит туда-сюда. Вскоре он вновь возвращается к пастьбе, размеренно пощипывая травку, только роскошный хвост со свистом бьет по бокам.

— Трудно представить, — говорю я. — Как же ты его укротил?

— Все просто — любовь, терпение и время… Никаких ускоренных способов тут не существует. Никакой волшебной палочки, чтобы взмахнул — и готово. Однако со временем все придет, вот увидишь.

Мы смотрим на моего коня — он убрался как можно дальше от нас. Трется об изгородь, делая вид, будто мы его вовсе не интересуем. Прижатые уши так и приклеились к голове.

— С твоим пацанчиком произошло что-то скверное, вот и все. Дай ему время, чтобы он научился тебе доверять. Подожди, и он сам тебя на танец пригласит.

Я достаточно наблюдала за тем, как Жан Клод проводит занятия, чтобы узнать интонацию.

— Этого не будет, Жан Клод, — говорю я. — Я не стану ездить на нем.

— Посмотрим, — отвечает он. — Поживем — увидим. Но в любом случае конечек очень славный.

Харизма у Жана Клода такая, что я готова верить каждому его слову. Но только не в этом случае. Здесь, что называется, без вариантов. Мой конь, в первые дни представлявший собой жуткое зрелище, сейчас выглядит хорошо. Я бы даже сказала — на удивление хорошо. И дело даже не в том, что он постепенно набирает приличное тело. У него на костях появилось какое-то количество мяса и начали проявляться его природные стати. Он все больше похож на ганновера. Он становится вылитым Гарри.

Масть у них с самого начала была одинаковая. И морды. Но лишь теперь стали возникать знакомые очертания. Словно статую высекали из бесформенной глыбы.

Изменения происходили постепенно, и я далеко не сразу сделала выводы. Они прокладывали путь в мою голову незаметно и медленно. Все копилось неделями, так что я осознала случившееся, когда оно прочно укоренилось.

Первый раз, когда эта мысль пришла мне на ум, я ее отмела как совершенно безумную. Ну а дальше все было как в пословице: «Ты ее в дверь — она в окно». Ну или вроде тюбика с зубной пастой — если выдавишь, обратно не затолкать.

И как-то вечером я решила больше не гнать ее от себя. Дождавшись, пока все улеглись, я проникла в кабинет — и провела всю ночь за просмотром старых журналов, пока не набрела на фотографию Хайленд Гарры. Дело в том, что мне требовалась напечатанная на бумаге. Чтобы взять ее с собой.

Уже светало. Я вышла на пастбище, держа снимок на вытянутой руке. Я сравнивала изображение и живого коня, изучая каждую деталь. Бесконечное количество раз переводила взгляд с одного на другое. Сличала одну отметину за другой…

Хайленд Гарра погиб. Мне это точно известно. Но я знаю и то, что именно он пасется у меня в поле. Может, это сила моего желания причиной всему? Может, приводя в порядок безродного полосатого мерина, я — скажем так — излучением своего сердца огранила его, будто бриллиант? Я немало наслышана об исцелениях верой, о том, как концентрация ментальной энергии заставляет рассасываться неоперабельные раковые опухоли. Учитывая это, так ли невероятно предположение, что моя отчаянная мечта вызвала реинкарнацию погибшего ганновера?