Михаил Елизаров - Бураттини. Фашизм прошел Страница 19

Этой улицей мои родители шли в гости и возвращались из гостей. А ходили мы в один и тот же дом, к нашим друзьям. В маленький польский особняк. Дом окружал небольшой двор, в котором росла одинокая дикая груша.

В просторной с огромным окном гостиной был камин, в проигрывателе кружил антрацитовый Окуджава – на обложке пластинки старик с гитарой. Дряблый голос откуда-то со шкафа (там находились колонки) нащипывал гитару.

На столе появлялось угощение и бутылка белого вина. Хозяева и родители садились за стол. Начинался праздник. Взрослые о чем-то говорили, потрескивала пластинка. Я получал свою детскую долю еды. Счастливый, присаживался на околице стола. И не то чтобы мне нравилось исполнение или сами песни. Я дорожил тем потрясающим состоянием вселенского уюта, которое создавало это стариковское мурлыканье.

Когда-то я спросил: «Что такое Арбат?». – Мне ответили: «Улица в Москве. Очень красивая».

А потом всегда была обратная ночная дорога – из гостей. Мы шли как «часовые любви», те самые, о которых пел Окуджава. Над моей головой стелился хрипловатый голос отца: «Ах, Арбат, мой Арбат…» Франковский Арбат освещали фонари и близкие, желтые, как мед, звезды. Дул легкий, будто шелковый, ветер, и булыжники под ногами были теплыми.

«Арбатом» этот маршрут становился только с мая по октябрь – фактически черноморский курортный сезон. Кроме места и времени года, у Арбата были день недели и время суток. Он начинался в субботние сумерки и заканчивался воскресной ночью. Днем, зимой и осенью Арбат превращался в улицу имени Крупской. Арбат из песни мог быть только выходным, вечерне-ночным и зеленым, а никак не солнечным, осенним, облетевшим или усыпанным снегом.

В Ивано-Франковске больше нет Арбата, потому что нет улицы имени Крупской. Скорее всего мой арбатский маршрут назван именем очередного героя из СС «Гали чина».

В Москве для меня тоже не нашлось Арбата. Все мои редкие подростковые визиты в Москву как-то обходились без него. Только в июле 2007 года мне предстал настоящий Арбат. Что я ожидал увидеть? Конечно же, улицу Крупской, только в московском исполнении.

Реальность ужаснула. Какие-то лотки, матрешки, советские обесчещенные фуражки на продажу, горластые туристы. Точно выскочившие из преисподней черные, строительной породы, таджики, хохоча, взламывали отбойными молотками асфальт. Было жарко, шумно и грязно, и возникало ощущение близкого моря с мутной, тяжелой, как ртуть, портовой водой.

Арбат моего детства был уютным музеем тишины, камерным, как песни Шуберта. Московский Арбат смердел «Макдоналдсом». Вызывал желание держать руки возле карманов – повсюду крутилась зыркающая по сторонам сволочь подозрительного вида.

Где-то громко и плохо пели под гитару Цоя. Ворона деликатно ела йогурт из брошенного пластикового стаканчика. Хищного вида голубь, пасущийся возле лотка «Хотдога», жрал – именно жрал, а не поклевывал – кусок сосиски. Бородачи на рыбацких стульчиках малевали портреты. Создавалось ощущение, что именно они, бородатые, и сотворили весь этот карикатурный, с носом, похожим на болгарский перец, Арбат – недружественный шарж на мое детство.

Города

Ивано-Франковск

Ивано-Франковск. Город моего детства.

Когда-то я смотрел на него снизу вверх. В те времена он был сильным и высоким. Просто огромным. Охотно говорил по-русски, шутил, пел…

Я не мог определить, сколько ему лет: просто для меня тогда не существовало возраста. Маленьким я не знал, сколько лет отцу, он просто был «взрослым». И Ивано-Франковск всегда был эдаким «дядей».

Он и сейчас для меня без возраста. Я не вижу его лица – Ивано-Франковск повернулся ко мне спиной, что-то брюзжит на украинском – дребезжащий тембр, визгливый западенский тенорок с польскими интонациями:

– Чого прыйихав?

– Да просто, к бабушке… В гости.

– До кого? Я москальскойи мови нэ розумию!

– До бабуси прыйихав…

– А-а-а…

Краска стыда заливает мое лицо. Я ужасаюсь – как же бессовестно долго я не был у бабушки…

По сложению Ивано-Франковск худощав, как подросток, а в голове уже проседь. Одет худо: какие-то недорогие, из секонда вещички, ездит на раздолбанной «Ниве» лягушачьего цвета.

Нам давно не о чем говорить. То, что было дорого мне, Ивано-Франковск не помнит. Раньше мне казалось – притворяется, делает вид, что все позабыл, а теперь понимаю – он действительно меня вычеркнул из памяти. Для взрослых все дети на одно лицо.

Не знаю, как у него ладится с семьей, он слишком часто мотался на заработки в Польшу. Даже подумывал там насовсем остаться.

Знакомые говорили, что Ивано-Франковск, вроде, нашел где-то под Вроцлавом в деревне бабу одинокую, но с хозяйством. Батрачил у нее, потом они сошлись, но что-то у них не задалось. Когда уборочный сезон закончился, полячка выставила Ивано-Франковск за порог. И даже не заплатила обещанного, потому что у них, дескать, любовь была. Надула, короче.

А ее саму, бабу эту, проезжий американец надул, бывший польский эмигрант еврейского происхождения. Вначале вдул, потом надул. Она на радостях какие-то бумаги подписала, дарственные. Такой вот круговорот обмана…

Ивано-Франковск вернулся домой, а знакомым говорил, что передумал оставаться в Польше – не понравилось. Врал, конечно. Ивано-Франковск болезненно самолюбив.

Но не стоит повторять чужие сплетни. Не наше дело…

Ивано-Франковск последнее время увлечен политикой. Часто ездит плацкартом в Киев – постоять на Майдане. Поорать, поскандировать. Я видел его фотографии с митингов.

Даже подумать не мог, что у орущего «Разом нас багато» Франковска может быть такое мудацкое выражение лица. Причем дело исключительно в артикуляции. Я проверял. Если стать перед зеркалом и сказать: «Разом нас багато», что-то скверное творится с мимикой – какие-то бесноватые гримасы, как если смешать американскую улыбку с синдромом Туретта.[5]

Когда Ивано-Франковск молчит – вполне себе обычное лицо. Сухощавое. Нос с легкой горбинкой. Длинный острый подбородок.

Зубы… С ними не очень. Половина позолочена. Ивано-Франковск утверждает, что это из-за москалей, хотя по правде – проблемы с питьевой водой. Чего-то там не хватает в Карпатах… Йода! При Советском Союзе йод добавляли, а теперь некому.

На какой-то европейской барахолке Ивано-Франковск отыскал немецкое тряпье времен Второй мировой – пехотную фуражку, артиллерийский китель. Пояс достался, правда, румынский, еще какие-то танкистские нашивки с черепами, железные наградные кресты…

По национальным праздникам Франковск выглядит как пугало. Напяливает этот сборный «немецкий» мундирчик, цепляет на грудь крест – изображает солдата героической УПА[6] и просит называть себя Станиславом.

– Франковск, ты в своем уме?! Ну какой из тебя СС «Галичина»? Белокурая бестия! Твою ж мать! Ты на нос свой арийский, в смысле, крючком, посмотри, на глаза свои карие!

– Я москальскойи мови нэ розумию! – Он направляет на меня свой игрушечный немецкий «фольмер». – Тра-та-та! – изображает автоматную очередь.

Ну как на него обижаться? Вечером он все равно снимет свой маскарадный костюмчик, спрячет в шкаф. Отбой у Ивано-Франковска ранний: гастарбайтерский поезд на Краков отправляется в шесть утра…

Харьков

Харькову недавно исполнилось тридцать восемь. Возраста не скрывает, но если ему говорят, что он выглядит на тридцать – расцветает. Образован, начитан.

Харьков боится выглядеть смешным. Из-за этой боязни излишне суетлив. Бегает по комнате и все роняет, и от этого еще больше злится. Резко реагирует на насмешки, обидчив, умеренно злопамятен.

Нельзя сказать, что Харьков уж совсем ничего в жизни не добился, но карьерка в целом тусклая. Незаслуженно тусклая, он явно был достоин большего. Харьков горько завистлив, не любит успешных, его лучшие друзья – неудачники.

С Харьковым мы когда-то учились в одной школе – только он был на два года старше. Я бы сам с ним не познакомился, постеснялся. Харьков-то у нас в школе был личностью примечательной: любимец училок, кумир старшеклассниц, победитель какой-то там литературной олимпиады за сочинение о Хлестакове в стихах. И на конкурсе самодеятельности третье место занял – исполнил песню собственного сочинения. Там еще строчки были: «Спасибо за детство, нам давшее столько тепла-а-а…» А рифмовалось с «в дорогу пора».

Харькову после этого в школе отдали подсобку за актовым залом – он организовал школьный ВИА и там репетировал. Я случайно туда зашел и что-то спел из «Аквариума». А Харьков говорит: «Голос у тебя неплохой».

Так и познакомились. Ко мне после этого одноклассники лучше относиться стали. Сам Харьков похвалил – значит, не последний человек.

А Харьков при том, что знаниями не блистал, закончил школу с серебряной медалью (четверка по алгебре), поступил в политехнический. Потом на третьем курсе, я слышал, его отчислили за неуспеваемость – Харьков вместо учебы мотался челноком в Турцию.