Алексей Колышевский - Секта. Роман на запретную тему Страница 19

Настоятель монастыря, попеременно хватаясь то за голову, то за сердце, закашлялся и долго не решался открыть воспаленные веки. Думал, что же ему теперь делать. Заставить эту тетрадь сжечь? А ну как тот напишет новую рукопись! По всему видать, что напишет: вон как глазищами-то сверкает, будто рад тому, что учинил. Не знает, чем все это для него обернется. Настоятель взглянул на Авеля и улыбнулся:

– Ты вот что. Ты давай-ка эту свою книгу от меня возьми. Мне сие и понять-то немыслимо, не то что уверовать в твои слова. Нет, постичь я не в силах. А ты поезжай к епископу нашему Павлу. Он сан имеет высокий, лоб чистый, взгляд пытливый. Ты, чай, писал-то не для того, чтоб с собою в гроб забрать?

– Как можно! Писал для того, чтобы предупредить мужей государственных и чтобы оные думали, что надлежит делать, поелику помрет от удара императрица и сделается смута возле престола царского. Да ведь ты читал, сам все помнишь!

Авель разволновался, стал размахивать руками, вскочил с табурета, но настоятель – вот добрая душа! – снова мирно улыбнулся и тихо, так, что Авель его еле услышал, произнес:

– Ты вот только пред тем, как епископу книгу-то показывать, в ней про блудницу Вавилонскую все-все вымарай. Сам знаю, что слаба наша немка по этой части и похотями своими известна, ан за такое тебе точно на дыбе оказаться должно станет. Того достаточно, что пророчествуешь ты о смерти ее, но это должен сделать ты с почтением, как бы в виде подношения скорбного, не от тебя, но от Бога исходящее. Христом Богом тебя прошу, вымарай!

Авель подумал и придвинул к себе чернильницу…

…Епископ Костромской Павел к «добрякам» явно не относился и в книге Авелевой, пусть даже и с вымаранной чернилами «резкостью», углядел ересь и крамолу, опасную для государства.

– А посиди-ка ты пока в остроге, доколе за тобою из столицы не приедут. Я им отпишу.

Авель попробовал возразить:

– Да почто меня в острог-то?!

Епископ взъярился:

– Ты что же это, а! Илией-пророком себя возомнил?! Али в святцы решил попасть?! Таков же и Лжедмитрий был, которым пушку набили да в сторону поляков стрельнули, чтоб всем им, собакам, в память было! – замахнулся посохом и что есть мочи огрел Авеля по голове. Тот без сознания упал.

Епископ позвал людей, повелел заточить Авеля в железо, покуда не заберут его отсюда те, кто подобными «пророками» обязан заниматься по долгу службы. Сам же, не откладывая дела в долгий ящик, велел заложить сани и поехал к губернатору. Поскольку губернатор был епископу Павлу равной по значению фигурой и отвечал за власть светскую, то епископа принял с почтением и очень внимательно и вдумчиво выслушал его рассказ о странном монахе, возомнившем себя пророком. Усадил епископа за стол, а сам быстро прочитал отмеченные Павлом в Авелевой книге места.

Губернатор был человеком искушенным, долго раздумывать не стал и на листе хорошей выбеленной бумаги (привезена из самой Германии, вот же умеют немцы бумагу делать!) вывел: «Его Высокопревосходительству генерал-прокурору Самойлову самолично прочесть». Затем немного поразмыслил и написал следующее:

«Ваше Высокопревосходительство, дорогой Александр Николаевич, прими с этим письмом меры к пресекновению опасных ересей монаха, коего и высылаю в Санкт-Петербурге Тайную Экспедицию немедля в распоряжение Его Превосходительства генерала Лемешева Платона Никитича. Монах сей, именем Авель, возомнив себя не то юродивым, не то Моисеем, решился писать в своей пасквили о дне кончины Государыни нашей Екатерины Алексеевны, чей прискорбный конец он и обозначил в день шестого ноября сего года. А коли так, то, по моему разумению, следует незамедлительно и со всем искусством его допросить, что сам я делать боюсь, не поставив тебя, Александр Николаевич, и генерала Лемешева в известность. Ибо крамола сия может не только вызвать народные роптания, но и сами устои государства подточить. С тем шлю тебе поклон, Губернатор Костромской и Галицкий, генерал Иван Александрович Заборовский».

В тот же день в крепком тюремном возке с зарешеченными оконцами, под надежной охраной был Авель отправлен в Санкт-Петербург. При начальнике караула была государева подорожная, и поэтому лошадей на каждой ямской станции, крича «Слово и Дело», брали вперед прочих путников самых свежих, так что домчали быстро.

…Поутру двадцать девятого января возле большого дома Лемешевых на Васильевском острове спешился человек в офицерском мундире. Он небрежно бросил поводья слуге и проследовал в покои хозяина. Платон Лемешев, предок Игоря, давно уже проснулся и в тот самый момент опасливо поглядывал на голландского цирюльника, что каждое утро приходил брить его и подравнивать бравые генеральские усы. В руках у цирюльника была острейшая дамасской стали бритва, и он, размахивая ею, с восторгом рассказывал Платону Никитичу о своем вчерашнем визите в дом Куракина, куда его пригласили завивать и пудрить трех княжеских дочерей. Дочери готовились блистать на очередном балу в Зимнем, страшно переживали, ревнуя друг к дружке, и каждая секретничала с голландцем, суля ему блага земные, ежели тот завьет ее «эдак вот помудренее», чем сестру. Этот затейливый анекдот и передавал сейчас Лемешеву болтливый цирюльник, бывший (само собой) в Тайной экспедиции платным осведомителем, ибо по роду деятельности своей посещал многие знатные дома и слышал кое-что для ведомства Лемешева интересное. При этом он так сильно размахивал рукой с зажатой в ней бритвой, что у осторожного генерала были все основания переживать за свою жизнь. Платон Никитич уже подумывал поставить голландцу на вид и открыл было рот, но откуда-то из глубины дома вдруг послышался шум, крик, звук, похожий на оплеуху, затем кто-то (по голосу вроде Ивашка-лакей) взвыл, и Лемешев услышал четкие приближающиеся шаги, сопровождаемые звоном шпор. Уразумев, что прибыл какой-то чрезвычайный визитер, Лемешев сделал цирюльнику знак удалиться и, приосанившись, как был с намыленными щеками, принялся ждать. Спустя секунду дверь распахнулась, и драгунский капитан с усталым от долгой бессонной дороги лицом щелкнул каблуками, отдал генералу честь, отсалютовав шпагой, словно приветствовал монаршую особу. Из столь подобострастного, не по уставу, приветствия наблюдательный Лемешев сделал вывод, что офицер не столичный, а приехал гонцом издалека, где штабным политесам не обучали.

– Господин генерал! Имею к вам депешу от генерал-прокурора Самойлова, которую он написал вам после ознакомления с письмом к нему генерал-губернатора Заборовского! – Несмотря на усталость и провинциальное подобострастие, голос у капитана был до того зычным, что у Лемешева даже зазвенело в ушах. Он с досадой поморщился:

– К чему столь звонкие доклады, да еще поутру? Изволь, голубчик, где депеша?

Взял из рук офицера конверт, убедился, что печать прокурорская, сломал ее и извлек втрое сложенный гербовый лист, развернул, тут же изменился в лице и еще громче, чем капитан за мгновение до этого, крикнул:

– Эй, там! Мундир мне!!!

Капитан тем временем извлек из-под своего с меховой оторочкой плаща плотно перетянутый бечевой, залитый в восьми местах сургучом пакет и с поклоном передал его Лемешеву. Тот вопросительно взглянул на офицера:

– Что сие значит?

– Монаха, которого я доставил, крамольные речи, им же самим записанные. Вам лично генерал-губернатор Костромской велел передать. В обход его сиятельства генерал-прокурора Самойлова.

Лемешев поглядел на капитана одобрительно. Покрутил ус, подумал и сказал:

– Поезжай-ка, капитан, со мной. Чаю, в Кострому тебе возвращаться не больно охота?

…Авеля поместили в камеру Алексеевского равелина и приковали цепью к стене. Лемешев примчался в Петропавловскую крепость быстрее ветра и, взяв с собою одного только писаря, закрылся со злосчастным монахом в камере, велев под страхом заключения под стражу и трибунала никому к ее двери не подходить ближе чем на мушкетный выстрел. Писарь был немым и неотлучно жил там же, в крепости. Лемешев использовал его в самых особенных случаях, когда самолично допрашивал важнейших государственных преступников вроде Бирона или покойного мужа императрицы Петра Третьего. Листая тетрадь и с трудом разбирая мелкие, как бисер, буквицы монашеского почерка, Лемешев вначале недоумевал, отчего вокруг показавшихся ему вначале бессодержательными иносказательных слов поднялся такой переполох. Однако дойдя до места о кончине императрицы, он принялся читать дальше с удвоенным вниманием. Рукопись оканчивалась так: «И как еще не будет погребена государыня, права на престол перейдут к ее отпрыску, что во властной жажде томится долго, и станет тот отпрыск императором на короткий срок, и за то, что в беса уверовал, убиен будет по бездействии и с согласия сына своего Александра».

Лемешев, в отличие от тех немногих, кто успел до него ознакомиться с творением Авеля, своим тонким чутьем сразу понял, что имеет дело вовсе не с еретиком или одержимым, но или с ловким шпионом и смутьяном, или и впрямь… с ясновидящим и угодным Богу человеком. За свою долгую службу в Тайной экспедиции генерал видел многое, еще больше знал и собирал все слухи и сплетни, знал расстановку сил при дворе и, разумеется, анализировал, что может произойти после смерти императрицы. Но при всем этом генерал прекрасно понимал: слухи и сплетни еще не есть знания, потому что Тайная экспедиция собирает сплетни у других, но каждый живет своими умом и рассуждениями, а человеческие рассуждения такие разные, и так много вздорного в их основе…