Александр Зиновьев - Иди на Голгофу Страница 19

Сделав это, я погрузился в высшее страдание- в неудовлетворенность самим собой. Устав от него, я решил взглянуть на удовлетворенный мною род людской. И я увидел: люди по-прежнему были несчастны. «Так в чем же дело?» — воскликнул я, пораженный. «А в том, — со смехом и бранью ответили они, — что теперь наше состояние несчастности обоснованно и оправданно».

Мой быт

Как я уже говорил, Христос не имел, где приклонить голову, и у меня тоже нет постоянного жилья. Обычно снимаю угол в комнате или койку, изредка отдельную комнатушку. В чем разница — снимать угол или койку? Разница существенная. Снимать угол — значит снимать часть комнаты, в которой стоит твое ложе и, возможно, некое сооружение, временно исполняющее функции столика. Эта часть комнаты может быть отделена от остальной шкафом или ширмой. Снимать койку — значит приходить ночевать в данную комнату, где ты раскладываешь койку, которую рано утром убираешь. И покидаешь комнату. Если снимаешь угол, то можешь в нем находиться и днем. Если снимаешь койку, должен покинуть Комнату и не появляться тут до позднего вечера. За угол приходится платить пятнадцать, а то и все двадцать рублей в месяц, за койку — не более десяти. Хозяевами комнат, в которых сдаются угол или койка, бывают обычно старые одинокие женщины, получающие мизерную пенсию. Но иногда это бывают и молодые одинокие женщины (иногда — с внебрачным ребенком), приобретающие вместе с жильцом удобного любовника, или мужчины, приобретающие даровых любовниц. Однажды я снял угол у молодой женщины. И сбежал, оставив ей месячную плату (они плату берут вперед). Избежать этого проклятья (снимания угла или койки) невозможно: у нас лето длится всего три месяца, остальное время — холодная зима и слякотные весна и осень. Летом я сплю на скамейках, на траве, в сене, на вокзале — это дает существенную экономию средств (можно обновить брюки, носки, рубашки). Когда я вербуюсь на временную работу, я сплю в бараке: тоже экономия. Можно было бы, конечно, податься в теплые края. Но мне там с моей профессией делать нечего. Вернее, делать-то там есть что: лечить импотентов и ожиревших паразитов. Но не это мое главное дело. Мое главное дело — проповедь моего учения. А интерес к нему сейчас проявляют только в условиях сурового климата. Кроме того, существенную часть моего учения составляют правила жизни на пределе бытовых удобств и даже немного ниже. С этой точки зрения моя жизнь есть эксперимент, а мое учение есть обобщение и осмысление этого эксперимента. Однажды я пришел «домой» слишком поздно. Жильцы квартиры (с целью наказания и воспитания меня) не открыли дверь. Пришлось коротать ночь на лестничной площадке. В эту ночь я сделал важный вклад в свое учение. Вот он в двух словах. Спишь ли ты в хрустящих белоснежных простынях на пуховой перине с прекрасной женщиной или, одинокий, дрожишь от холода на грязной лестничной площадке, время все равно неумолимо уносится в прошлое. Есть, конечно, некоторые неудобства в переживании полета времени в таком положении, как мое. Но в нем есть и достоинство: время тянется при этом бесконечно долго. За одну эту ночь я передумал больше, чем иные передумывают за всю свою жизнь.

Утром сосед похихикал над моим плачевным положением. «Я слышал звонок, сказал он, — но подумал, что это какой-нибудь пьяница ломится в квартиру. А это, оказывается, наш «йогаист-эгоист»!..» (он считает меня йогом и всячески изощряется на этот счет).

Проповедник

Отвисли старые штаныв заду,в коленях.Не в человеке дела суть,но в поколеньях.В карманах тщуся я сыскатьот хлебакрохи.Не люди сущность бытия,а лишьэпохи.Остановите суету!Кончайтеспоры!Сейчас я мир переверну.И безопоры.

Я — проповедник, т. е. по-русски говоря — трепач. И как таковой я должен видеть лица людей и переживать с ними общую ситуацию. Моя проповедь есть лишь часть общего разговора. Потому я должен быть в толпе. Я дурачусь вместе со всеми, выдумываю чепуху, «обрабатываю» для разговора реальные факты. Но при этом во мне накапливается материал для какой-то важной проповеди. Мне нужно время, чтобы совершить скачок в это новое качество. Христос тоже спешил. Он тоже боялся не успеть. Он кое-что успел сделать. Этого «кое-что» хватило на великую историю. Теперь надо сделать в тысячу раз больше, чтобы произвести хотя бы в тысячу раз меньший эффект и хотя бы на несколько десятилетий.

Человек теперь уже не тот. И условия не те. Вот, например, я сейчас подхожу к гастроному. Разумеется, с заднего хода: официально в это время продажа спиртных запрещена, а практически идет самая бойкая торговля. Работникам магазина это выгодно — они в это время продают всякую бурду, которую в обычное время никто не покупает; разбавленную водку и самую скверную водку с наклейками от более дорогих сортов. Тут уже собралась толпа жаждущих похмелиться.

— Глядите-ка, никак Иисус Лаптев объявился! — слышатся восклицания.

— Слух был, что ты в «Атом» подался реакторы чистить. Сбежал, что ли? Или большую деньгу заработал?

— Там за час тысячу платят. Если заработал — угощай! Все равно скоро загнешься. Пропить не успеешь.

Я помалкиваю, нахожу партнеров, с которыми объединяю свои гроши на бутылку, и привожу себя в божеский вид. В «Атоме» я на самом деле был. Но не для чистки реакторов: для этого мои анкета и морально-политический облик не подходят. У директора жена уродца родила — без ручек и без глазок. Она мне ноги целовала, умоляла что-нибудь сделать. Этого ребенка ей с трудом удалось сохранить, а другой не предвидится. Если ничего не получится, она руки на себя наложит. Роскошная по нашим условиям квартира. Ковры. Картины. Посуда. Книги. Изобилие. И вот такое горе. Что смог бы на моем месте Христос? А ведь это образованная женщина, инженер, атеистка, бывшая комсомольская активистка, а верит в мою чудодейственную силу в тысячу раз сильнее, чем самые беззаветно верующие верили в Христа. Христос не знал о таких цветах цивилизации, как наш «Атом» Эти мысли промелькнули в моем сознании.

— Живем мы, ребята, один лишь раз, — начинаю я свой вклад в общую бессмысленную болтовню, — Когда бы и где бы мы ни появились на свет, нам надо по праву живого испытать основные элементы бытия. Быть ребенком, играть в игрушки, слушать сказки. Быть юными, испытать первую беззаветную дружбу и первую чистую любовь…

— …выпить первую поллитровку, — говорит кто-то.

— Первая поллитровка самая противная, — говорит другой, — Вторая идет лучше…

— Поллитровка хороша, когда им счет потеряешь, — замечает третий.

— И бабы тоже! — смеется четвертый, — Их нужно десятка два перепробовать, пока поймешь, что к чему.

— Я лично предпочитаю замужних женщин, — говорит молодой, но уже потрепанный и лысый мужчина. — Тратиться не надо. Ответственности никакой.

Эти насмешки меня не обижают. Наоборот, я в них чувствую страх того, что они что-то очень важное теряют, скоро наступает перелом.

— Все в этом мире ненадежно, — говорит старый алкоголик. — В начале войны наша рота попала в окружение. Мы решили стоять насмерть. Мы поклялись в вечной преданности друг другу. Мы выстояли. А когда опасность миновала, переругались и написали друг на друга доносы.

— За все надо платить, — говорит опустившийся интеллигент, — Нужны усилия, чтобы сохранить любовь и дружбу. Вот я вам расскажу про себя…

Так начинает разворачиваться разговор, в котором то тонет, то всплывает на поверхность моя наивная проповедь.

Легальное и нелегальное

В стране много всяких нелегальных профессий и групп. Но все они живут так или иначе по тем же правилам, что и легальные. Я предпринимал не раз попытки создать нелегальные объединения людей на основе принципов праведной жизни честности, отзывчивости, доброты. Но ничего путного не вышло. У властей такие группы почему-то вызывают большую злобу, чем группы жуликов и бандитов. Внутри моих «чистых» групп сразу же возникали все виды «нечистых» людских отношений. В чем дело?

Видимость и сущность

Я кажусь человеком, который легко и беззаботно идет по жизни, довольствуется малым и сохраняет хорошее расположение духа. А чего мне это стоит! Мне иногда хочется оставить усилия выглядеть таким и жить, как все. Но я уже привык выглядеть таким, привык прилагать к тому усилия. Эта видимость стала моей сущностью. И я уже не могу себе представить, каким я стал бы без этого притворства. Я страдаю оттого, что прилагаю постоянные усилия убедить себя и окружающих в том, что никакого страдания во мне нет. Это противоречие. Но жизнь есть вообще нечто замкнутое на самое себя и потому от природы противоречивое. А чему я на самом деле учу людей? Тому, как преодолевать сущность страдания видимостью его отсутствия. Я просто устраняю сущность, придав ей атрибуты видимости. Я учу людей страданию. Мое учение есть теория мазохизма. Это противоречит моей исходной задаче. Но Бог и есть само противоречие.