Альберто Васкес-Фигероа - Айза Страница 19

Она тогда еще хотела отогнать от себя образ Асдрубаля, обошла сейбу — и вот тут-то и натолкнулась на мокрое тело Айзы Пердомо, которую мать окатывала водой на берегу. Вероятно, это было самое сильное впечатление, испытанное Селесте Баэс за все эти годы, начиная с того далекого дня, когда Факундо Каморра, наделенный невероятной потенцией, впервые пронзил ее тем, что она приняла за раскаленный прут для клеймения скота.

Ей ничего не оставалось, как замереть среди зарослей, выбирая, то ли вернуться назад и пожирать взглядом мощный торс Асдрубаля, то ли восхищенно любоваться красотой девушки. И тут она испугалась — когда на какое-то мгновение на нее напало необъяснимое искушение шагнуть вперед, протянуть руку и погладить эту безупречную кожу, эти круглые груди, эти мраморные бедра или этот черный мысок вьющихся колечками волос.

Это было всего лишь минутное наваждение, она быстро пришла в себя, но эта вспышка молнии лишила ее покоя на целый вечер (пришлось осушить бутылку рома, чтобы уснуть с легким сердцем) и продолжала преследовать ее весь следующий день. Было ей не по себе и сейчас, когда она наблюдала, как солнце склоняется к горизонту, и слушала этот глубокий, полный таинственных модуляций голос, который спрашивал братьев, в какой комнате они хотят спать.

Селесте Баэс никогда не испытывала влечения к женщинам. И что бы там злые языки ни говорили по поводу ее агрессивного поведения, манеры одеваться или резкости движений, никогда до этого знойного полдня в саванне ей не приходила в голову мысль дотронуться до женщины, ну разве только помочь во время родов. Поэтому сила электрического разряда, который пробежал у нее по спине, когда она нечаянно узрела наготу Айзы, ее ошеломила.

Что за сила обольщения исходила от этой поразительной девушки? Откуда бралась энергия, которую она излучала и которая, словно гигантский магнит, притягивала всеобщее внимание? Как могло случиться, что даже она, Селесте Баэс, явно подпала под действие такого мощного заряда?

Она застыла в кресле-качалке, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, с сигаретой в одной руке и стаканом рома — в другой, и долгое время наблюдала за тем, как солнце скрывается за арагуанеями, которые росли на границе ее земель с западной стороны. Ей хотелось разобраться со своими сложными чувствами: за последние часы на душе столько всего накопилось, — и, стараясь быть честной, решить, чего она больше желает: чтобы Асдрубаль Пердомо прямо сейчас взял ее за руку и повел на конюшню, поставил на колени и проник в нее с такой же силой, как когда-то Факундо Каморра, или же лечь с Айзой Пердомо на огромную кровать — ту самую, где много лет назад она родила ребенка, обреченного на забвение, — и начать нежно ласкать ее, чтобы в конце концов погрузить лицо в бездонную пропасть, обрамленную колечками черных волос.

Она устыдилась собственных мыслей, а затем почувствовала злость и даже ненависть к девушке, которая нежданно-негаданно возникла в ее однообразном существовании, будоража и повергая ее в давно забытое состояние тоскливой тревоги, как вдруг услышала, как та спрашивает у матери, можно ли начинать мыть кухню, и поняла, что дело не в девушке и не в ее великолепной наготе, а в том, какими глазами она, Селесте Баэс, на нее смотрела, и в жажде обладания, которая охватывает любого человека, когда он видит перед собой что-то столь необыкновенно прекрасное.

Темнело, а для Селесте Баэс никакое зрелище на свете не могло сравниться с сумерками в саванне, когда солнце скрывалось за горизонтом, на земле все приобретало серый цвет, а в небе перемешивались голубой, белый и алый.

До ее слуха донеслись стук копыт и крик человека — и тут он показался: пригнувшись к шее нервной кобылы, гнал перед собой — с лассо в руке — табун лошадей, приближавшихся легким аллюром, с развевающимися гривами. Собака, крохотной молнией носившаяся вокруг, помогала хозяину удерживать животных всех вместе. Облако пыли, оставляемое ими позади, поднималось выше самых высоких пальм, а судя по нетерпеливому нервному ржанию, двум лошадям удалось-таки вырваться и скрыться в полумраке.

Однако всадник завел табун в загон из необструганных досок, позволил молчаливому индейцу его закрыть и, даже не слезая с лошади, напился воды и ускакал обратно, в сторону ночи, вдогонку за беглецами, сопровождаемый тенями, лаем и стуком копыт. В мирном покое равнины, который в такое время уже ничто и никто не мог потревожить, Селесте постепенно начала понимать — по тому, как тяжело дышала кобыла, по ржанию преследуемых, по окрикам человека, по ответному лаю собаки и по ударам лассо о седло, — что именно происходило в темноте; действие словно достигло кульминации — и тут из мрака вынырнула голова одной лошади, затем другой, показалось облако пыли и в завершение — босоногий всадник, которому даже не нужны были шпоры. Теперь, когда все животные наконец были собраны, он подъехал и остановил свою лошадь возле галереи, снял с головы широкополую шляпу, отер пот и почтительно поздоровался:

— Добрый вечер, хозяйка! Сто лет вас не видел.

— Добрый вечер, Акилес… И правда давно не виделись.

Мужчина взмахом руки указал на дом, в котором уже зажегся свет, раздавались голоса и происходило какое-то движение.

— Гости?

— Они останутся. А тебя я захвачу с собой в главное имение. Никанор ослеп, и мне необходимо, чтобы там в мое отсутствие оставался надежный человек.

Всадник несколько секунд размышлял, а затем обвел взглядом всё вокруг, словно стараясь охватить бескрайнее пространство:

— Я уже стар и привык к мысли, что меня похоронят здесь, под саманом[30], рядом с моей Наймой.

— Там тебя и похоронят, если уж тебе так нравится, но прежде поедешь со мной. Слезай с лошади и выпей глоток… Льяно исторгает из себя много пыли, и она упрямо норовит забиться в горло.

Старик подчинился, расседлал свою кобылу, которая самостоятельно направилась в конюшню, и, не спеша поднявшись по ступенькам, остановился — выпрямившись, все так же со шляпой в руке, — перед женщиной, которая до краев наполнила стакан ромом и протянула ему, указывая на табуретку.

— Сядь! — попросила она. — Тебе надо о многом мне рассказать… Как идут дела в хозяйстве?

— Ждем засуху, которая уже на подходе и обещает быть жестокой. — Акилес расположился поудобнее, не торопясь сделал глоток и с расстановкой добавил: — Приплод был удачным, и родилось несколько жеребят от Бесстрашного, которые могли бы стать чемпионами, но, к несчастью, нескольких увели прямо у меня из-под носа. — Он помолчал. — Я мог их вернуть, но не захотел подливать масла в огонь и обострять семейные распри.

— Кто это был?

— Ваш кузен, Кандидо Амадо[31].

— Любимец самуро[32] и грифов, — непроизвольно добавила Селесте Баэс, следуя семейной традиции: такова была обычная присказка при упоминании кого-то из семейства Амадо. — Из него получился такой же вор, как и его отец?

— Со всем моим уважением к великому сукиному сыну, каким был дон Кандидо, отпрыск оказался еще более хитрым и изворотливым. Старик, по крайней мере, не отпирался и, если тебе удавалось доказать, что его люди увели у тебя жеребенка, возвращал его с извинениями и бутылкой каньи[33], а Кандидито — лицемер и склочник почище базарной бабы, уж вы простите за сравнение.

— Придется с ним познакомиться.

— Он вам не понравится.

— Амадо никогда никому не нравились. Разве что моей бедной тете Эсмеральде, которой без разницы, что обезьяна арагуато, что Амадо.

— Любимец самуро и грифов… — Старик кивнул на дом: — Люди из льяно?

— С моря. Они никогда не видели ни коровы, ни лошади.

Акилес Анайя, занятый делом — он тщательно сворачивал сигарету из желтоватой бумаги, — на секунду остановился, подумал, затем провел языком по шву и все так же неспешно закрутил концы.

— Земля ваша, — изрек он наконец. — Скот тоже ваш, и не мне вам советовать, как вести дела.

— Они хорошие люди. Горят желанием работать и справиться с трудностями, и я надеюсь, что ты их научишь, если понадобится.

— Если прикажете.

— Я тебя об этом прошу. При желании всякий может научиться обращаться с коровами и лошадьми. А вот если его нет, никогда не научишься работать.

Уже наступила ночь, лица едва можно было разглядеть, и управляющий поискал спичку, зажег сигарету, а затем поднял стекло керосиновой лампы, висевшей у него над головой. Когда вспыхнул огонь, осветив часть веранды, взгляд старика наткнулся на человеческую фигуру, возникшую на пороге двери, и он смотрел на нее до тех пор, пока спичка, догорев, не обожгла ему пальцы. Он не затряс рукой, даже не вскрикнул, только очень медленно вновь опустился на табурет, прерывисто дыша, словно внезапно ему стало не хватать воздуха.