Эдуардо Мендоса - Город чудес Страница 19

– Я никогда раньше не делал такой работы, – сказал он, ощупывая бездыханное тело ловкими пальцами.

В мастерской царил полумрак. Онофре увидел несколько прислоненных к стене животных, каждое из которых находилось на определенной стадии препарирования: у одного не хватало глаз, у другого – рогов, у птицы еще не было оперения; и у большинства через отверстие в животе виднелся каркас, сплетенный из стеблей тростника. Он заменял скелет, и из него торчала солома вперемешку с клочьями ваты. Таксидермист извинился за темноту в мастерской.

– Мне приходится наглухо закрывать окна и двери, чтобы, не дай бог, не залетели мясные мухи или моль, – объяснил он.

Прощаясь с таксидермистом, Американец вручил ему задаток, а взамен получил квитанцию. Мастер предупредил, что не сможет закончить работу до праздника Поклонения волхвов.

– Сейчас самый разгар охотничьего сезона, и пошла мода делать чучела из трофеев, чтобы украшать ими столовые и гостиные, – сказал он извиняющимся тоном и добавил: – Жители Бассоры обладают изысканным вкусом.

Меж тем Онофре захотелось еще раз взглянуть на обезьянку. От стола, куда ее положили, шел сильный запах формалина. Онофре смотрел на брюшко, на скрученные ножки и ручки, и обезьянка показалось ему совсем крошечной. Откуда-то потянуло сырым сквозняком, и ветер тихонько вспушил сероватую шерстку на мордочке бедного животного.

– Пошли, Онофре! – позвал отец.

Когда они вышли на улицу, уже стемнело и небо пылало кроваво-красным закатом, совсем как геенна огненная на одной из картинок в учебнике по Закону Божьему, который ему иногда показывал священник, чтобы внушить трепет перед Господом.

– Это отсвет от дыма, его выбрасывают в атмосферу плавильные печи, – объяснил ему отец. – Видишь ли, сынок, это и есть прогресс, – продолжил он и рассказал, как в Америке видел настолько задымленные города, что в них не мог прорваться даже маленький лучик солнечного света.

В тот год, когда из-за смерти обезьянки отец взял его с собой в Бассору, ему только что исполнилось двенадцать лет. Они прошлись по центру, освещенному газовыми фонарями. Было много народу: кто-то шел на работу, кто-то уже возвращался домой, к своему очагу. Со стороны фабрик слышались протяжные гудки, зовущие ко второй смене. Прямо по улице по узкоколейке двигался поезд, от локомотива сыпались искры, которые разносились по воздуху, падали на прохожих и, затухая, оседали черной копотью на стенах домов. Лица людей тоже были вымазаны сажей. Туда-сюда сновали велосипеды, подпрыгивая на брусчатке, громыхали экипажи, переваливаясь через ухабы, тряслись телеги, запряженные тяжело дышащими клячами. Они вышли на главную улицу, где освещение было более ярким и прохожие, в основном мужчины, были лучше одеты. Час прогулок миновал, и женщины разошлись по домам. Тротуары были узки, отчасти изза ресторанов и многочисленных уличных кафе под навесами; через окна виднелись силуэты сидящих за столами людей, у входа – суета, смех. Онофре с отцом вошли в один из ресторанов. Мальчик заметил, что посетители кидали на отца насмешливые взгляды: его костюм из белого льна, панама, плед, в который он закутался от холода, – все это странное для провинциалов в разгар зимы одеяние привлекало их внимание. Отец напустил на себя равнодушный вид, словно ничего не замечал. Повязав на шею салфетку и сдвинув брови, он спокойно изучал меню, потом заказал лапшу, запеченную в духовке рыбу, жареного гуся с грушами, салат, фрукты и взбитые сливки. У Онофре даже скулы свело: ему еще никогда в жизни не приходилось пробовать таких яств. А сейчас приятные воспоминания обернулись жутким сном, и он проснулся весь в холодном поту. Поначалу Онофре не сообразил, где находится, и его обуял необъяснимый страх. Потом он узнал комнату, понял, что это пансион, и услышал, как на Введенской церкви зазвонили часы. Эти привычные детали вернули его к жизни. Кошмар с таксидермистом кончился, но на смену пришла смутная мысль о том, что он стал жертвой чудовищного обмана. Эта мысль навязчиво вертелась в голове, а он не понимал, откуда она взялась и почему так прочно засела в мозгу. Он снова и снова возвращался к событиям этой ночи, и с каждым разом подозрение об обмане все глубже проникало в его душу: «Могу поклясться, что я стал свидетелем бегства Дельфины. Но во всем этом есть что-то странное, из-за чего я никак не могу свести концы с концами; одно из двух: или я сильно заблуждаюсь, или за всем этим кроется какая-то тайна». Ему хотелось спокойно поразмышлять, но голова кружилась, в висках стучала кровь, его бросало то в жар, то в холод, и бил такой озноб, что лязгали зубы. Когда удавалось ненадолго задремать, вновь появлялся таксидермист, и он опять с болью в сердце переживал те обстоятельства, при которых совершил свое первое путешествие в Бассору. А просыпаясь, тут же погружался в недавние ночные перипетии. Казалось, оба события были между собой чем-то связаны. «Что же произошло на самом деле? Что случилось тогда, и какой ключ может это мне дать для разгадки ночного происшествия? – Вопросы следовали чередой и не давали ему заснуть. – Надо отложить до утра, когда у меня прояснится голова», – убеждал он себя, но мозг упрямо продолжал выполнять бесплодную изнурительную работу, и каждый час был нескончаемой пыткой.

– Сынок, не бойся, это я, – произнес тот самый голос, который он слышал во сне.

Он проснулся, или ему так показалось, когда в нескольких сантиметрах от своего лица увидел незнакомца, смотревшего на него с нескрываемой тревогой. Он хотел закричать, но не издал ни звука – настолько ослабел. Незнакомец поморщился и продолжал тихим голосом, каким обычно разговаривают с детьми и щенятами.

– На, выпей – это хина. Она снимет жар, и тебе сразу станет легче. Он поднес к губам Онофре дымящуюся чашку, и тот с жадностью стал пить. – Эй, потише! Не спеши, малыш, а то поперхнешься.

Онофре узнал мосена Бисансио. Священник, видя, что больной мало-помалу приходит в себя, добавил:

– У тебя высокая температура, но думаю, ничего серьезного, обойдется. Просто последнее время ты слишком много работал, мало спал и в довершение всего подхватил сильную простуду, поэтому не волнуйся. Болезни ниспосланы нам Богом, и мы должны принимать их с терпением и даже благодарностью, поскольку это все равно, как если бы сам Господь говорил с нами устами микробов – тоже Божьих тварей, чтобы преподать нам урок смирения. Я сам, хотя и не жалуюсь особенно на здоровье, за что благодарю Всевышнего, тоже не обойден старческими болячками и считаю это нормальным для моего возраста. Каждую ночь по три, а то и по четыре раза хожу в уборную умиротворить, так сказать, мой мочевой пузырь – он у меня последнее время пошаливает. Да и пищеварение неважное – с трудом справляю большую нужду, а когда меняется погода, то болит позвоночник. И ничего – живу помаленьку.

– Который теперь час? – спросил Онофре.

– Половина шестого или около того, – ответил священник. – Эй, парень! Ты что это надумал? – спросил он, видя, как Онофре пытается подняться.

– Мне надо идти на выставку, – ответил тот.

– Забудь про свою выставку. Она и без тебя обойдется, – сказал мосен Бисансио. – Ты не в состоянии встать, тем более выйти на улицу. Кроме того, сейчас полшестого вечера, а не утра. Ты весь день был в горячке и разговаривал в бреду.

– Разговаривал? – испугался Онофре. – И что я говорил, падре?

– Обычные в таких случаях вещи, сынок, – ответил священник. – Ничего существенного. По крайней мере, я ничего не понял. А теперь успокойся и усни.

Когда Онофре, придя немного в себя, смог наконец доплестись до выставки со своим взрывоопасным грузом брошюр, этот пыльный грохочущий мир показался ему таким чужим и далеким, словно он вернулся из длительного путешествия, хотя отсутствовал всего пару дней. «Здесь я, как последний идиот, только время даром теряю», – упрекал он себя. Ему пришло в голову серьезно поговорить с Пабло, попросить поручить ему какое-нибудь более сложное задание и таким путем сделать стремительную карьеру в сфере революционной деятельности. Однако он быстро сообразил: ни Пабло, ни другие приверженцы Идеи просто не поймут ход его мысли, не говоря уже о том, чтобы оценить разумность и целесообразность его претензий. Дело, которому они так истово служили, нельзя было приравнять к предприятию, куда поступают на работу для продвижения по службе или личного обогащения. Ради него они были готовы пожертвовать всем, ничего не требуя взамен. «Под прикрытием этих мнимых идеалов, – размышлял Онофре Боувила, – они используют людей в своих целях, не давая себе труда подумать об их законных интересах или позаботиться об их нуждах. Во имя революции эти фанатики не задумываясь пойдут по трупам». Придя к такому выводу, он мысленно поклялся сделать все от него зависящее, чтобы при первом же удобном случае покончить с анархистами. Эта ненависть и жажда мести не позволяли ему понять, какое сильное влияние оказало учение анархистов на него самого, насколько глубоко он оказался втянутым в болото их бредовых фантазий, выдаваемых за самобытность. И хотя впоследствии Онофре ставил перед собой диаметрально противоположные цели, он совпадал с ними в том, что касалось ультраиндивидуалистических взглядов, жажды прямых действий, тяготения к риску, немедленным результатам, упрощенному пониманию всего и вся. У него, как и у анархистов, был болезненно обострен инстинкт убийства. Но об этом он никогда не узнает. Напротив, он всегда считал анархистов своими непримиримыми противниками, самыми злейшими врагами. Его душа негодовала: «Эти людишки взывают к справедливости, а на самом деле без малейших колебаний ежеминутно подвергают меня смертельному риску, беззастенчиво эксплуатируют. Э нет! Хозяева поступают гораздо честнее: конечно, они используют чужой труд, но делают это открыто и притом платят звонкой монетой, позволяя рабочим, пусть ценой больших усилий, добиться благополучия. Да к тому же выслушивают их требования, хотя и с фигой в кармане». Последнее замечание относилось к каменщикам, работавшим на выставке, среди которых уже давно зрело недовольство. Теперь они требовали увеличения сдельной оплаты на 0,5 песеты в день либо уменьшения на час продолжительности рабочего дня. Хунта ответила отказом, ссылаясь на уже утвержденные сметы: