Чак Паланик - Проклятые Страница 19

В отличие от патологически одиноких стариков и калек, которым вы будете задавать вопросы о средстве для мытья бокалов.

Слушая эту грустную старушку, я очень хочу утешить ее, сказать, что смерть не так уж плоха. Даже если Библия права и легче всунуть блюдо в игольное ушко, чем попасть в царство небесное, в аду не так уж плохо. Конечно, тебе угрожают демоны, да и пейзаж отвратный, но можно завести новые знакомства. По коду 410 я вижу, что она живет в Балтиморе, так что даже если она умрет и сразу попадет в ад, где ее немедленно расчленят и слопают Пшезполница или Ям Кимил, ее не постигнет большой культурный шок. Может, она и разницы не заметит. Ну, сначала.

Еще я очень хочу сказать ей, что если она любит читать, то ей очень понравится быть мертвой. Читать почти все книги — абсолютно то же самое, что быть трупом. Там все такое… завершенное. Да, Джен Эйр — вечная героиня без возраста, но сколько раз ни читаешь эту проклятую книгу, Джен всегда выходит замуж за уродливого и покалеченного огнем мистера Рочестера. Она никогда не поступит в Сорбонну, чтобы получить степень магистра по французской керамике. Она не откроет в Гринвич-Виллидж Нью-Йорка дорогое бистро. Перечитывайте Бронте сколько угодно, но Джен Эйр никогда не пойдет на операцию по смене пола и не выучится на суперкрутого убийцу-ниндзя. Очень печально, очень глупо, что она считает себя реальной. Джен всего лишь чернила на бумаге, но честно и искренне верит, что она живой человек. Думает, что у нее есть свобода воли.

Я слушаю, как восьмидесятисемилетняя старушка жалуется на свои болячки, и очень хочу посоветовать ей взять и умереть. Отбросить коньки, и все. Забыть про зубочистки. Перестать жевать резинку. Больно не будет, честное слово.

Вообще-то смерть весьма улучшает самочувствие. Возьмите меня, хочется сказать: мне всего тринадцать, а смерть — это чуть ли не самое лучшее, что когда-либо со мной произошло.

Только пусть заранее наденет практичную обувь темного цвета на низком ходу.

Слышу чей-то голос:

― На вот.

Рядом стоит Бабетт со своей сумкой-подделкой, в короткой юбке и с грудями. В одной руке у нее пара туфель на шпильках.

― Взяла у Дианы Врилэнд. Надеюсь, твой размер.

Она кладет их мне на колени.

Старушка из Балтимора все еще всхлипывает.

Туфли из тонкой блестящей серебристой кожи, с ремешками на щиколотках и пряжками со стразами. Шпильки-стилетто такие высокие, что мне больше не придется ходить по тараканам. Я никогда таких не носила, потому что выглядела бы старше, а значит, моя мама казалась бы более старой. Идиотские туфли. Глупые, неудобные, непрактичные и слишком официальные. И ужасно, ужасно взрослые.

Под чириканье старушки я сбрасываю мокасины и просовываю стопы под ремешки туфель.

Да, я прекрасно осознаю все причины, по которым надо вежливо, но твердо отказаться от этих туфель… но они КЛАССНЫЕ. И мне как раз.

15

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Надеюсь, это прозвучит не слишком путано, но с теперешнего момента я отказываюсь отказываться от всякой надежды. Честное слово, надоело мне сдаваться. Не мое это — превратиться на весь остаток вечности в отчаявшуюся развалину без всяких стремлений, которая валяется, как кататоник, в собственном дерьме на холодном каменном полу. Наверное, проект исследования человеческого генома когда-нибудь обнаружит у меня какой-то рецессивный ген оптимизма, потому что, несмотря на все усилия, я по-прежнему не могу наскрести и пары дней безнадеги. Ученые назовут это синдромом Поллианны, а я бы сказала, что это хроническая погоня за радугой.

Почему я так легко сошлась с Гораном? Ему так и не дали стать ребенком, а мне запрещали расти.

За день до вручения «Оскара» мама повезла меня в дневной спа в «Уилшире», чтобы мы могли немного побаловать себя в промышленных масштабах и побыть вместе как мама и дочка. Пока нас укутывали в одинаковые пушистые белые халаты, делали блики в волосах и мазали лица сонорской глиной, мама рассказывала мне, что Горан вырос в одном из детских приютов за железным занавесом, где младенцы лежат без ухода и ласк в палатах, похожих на пещеры, пока не становятся настолько взрослыми, чтобы голосовать за правящий режим. Или идти в армию.

Там, в дневном спа, пока лаосские массажистки, стоя на коленях, спиливали ороговевшую кожу с наших стоп, мама рассказала мне, что младенцам нужен некий минимум физических прикосновений, чтобы у них развилось чувство эмпатии и связь с другими людьми. Иначе из ребенка вырастет социопат, лишенный совести и способности любить.

Мы меняем свои акриловые ногти на руках и ногах. Это не ради паблисити, а скорее политический жест. Одно из сильнейших политических убеждений моей мамы — если люди так отчаянно стремятся в США, вброд переходят Рио-Гранде, подвергают свою жизнь огромному риску просто ради того, чтобы готовить нам салат или укладывать нам волосы, что ж, не надо им мешать. Целые нации рады мыть нам полы на кухне, говорит она, и запрещать им это делать — нарушение основных прав человека.

Моя мама занимает очень твердую позицию. Мы в гуще политических и экономических беженцев, которые стремятся соскребать, депилировать и выщипывать наши несовершенства.

После травяных клизм и электролиза даже пытки ада меня почти не ужасают. И все-таки удивительно: эти несчастные отбросы общества в диких количествах убегают от политических репрессий и пыток в своих странах, а потом готовы, нет, рады подвергать таким же самым пыткам правящие классы в Америке.

В представлении моей мамы омертвевшие чешуйки кожи — возможность трудоустройства для какого-нибудь иммигранта. Плюс причинение ей боли дает иммигранту шанс избавиться от накопленной злости и достичь катарсиса.

Ее потрескавшиеся губы и посекшиеся волосы — ступеньки чьей-то лестницы от бедности к социоэкономическому благоденствию. Моя мать, приближаясь к среднему возрасту со всеми его атрибутами, включая целлюлит и грубую кожу на локтях, стала двигателем экономики. Она генерирует миллионы долларов, которые передадут в Эквадор на пропитание семьи и лекарство от холеры. Если вдруг она «себя распустит», погибнут как минимум десятки тысяч.

Нет, я заметила, как упорно мои родители сваливают холодность Горана на кого угодно, кроме себя. Они решили, что если Горан их не любит, это ясно показывает: душевная травма не позволяет ему любить вообще никого.

В спа над нами роятся стилисты и художники, хуже страшнейших гарпий ада. Они нашептывают сплетни из самых-пресамых информированных источников. Хоть из Дакоты вышла прелестная девочка, родилась-то она с мужскими гениталиями. Мамина личная ассистентка — Черри, Надин, Ульрика или как там ее — блеет: мол, Кэмерон такая глупая, что купила таблетку для аварийной контрацепции и, вместо того чтобы проглотить ее, засунула себе в пи-пи.

По словам моей мамы, границы между странами должны быть настолько пористыми, чтобы доходы распределялись равномерно и все люди независимо от расы, религии и происхождения могли приобретать ее фильмы. Согласно ее благородной эгалитарной философии, нельзя лишать людей возможности покупать билеты на ее фильмы. И чистить ей поры. Мама утверждает, что ни Африка, ни Индийский субконтинент никогда не достигнут технологического и культурного равенства с западным миром, пока плотность DVD-плейеров на душу населения не сделает их крупными потребителями ее кинематографической продукции. Причем она подразумевает именно настоящую продукцию, которая продается в студийной упаковке, а не низкокачественный контрафакт с черного рынка, гонорары с которого идут наркобаронам и торговцам детским сексом.

Моя мама проповедует собравшимся журналистам и стилистам: если какие-то аборигены или примитивные племена еще не радуются ее актерской игре, то лишь потому, что эти народы пока находятся под пятой злобных фундаменталистских религий. Они уже начинают ценить ее фильмы, но очевидно, что им это запрещают всякие демонические имамы, патриархальные аятоллы или деревенские знахари.

Мама собирает у своей белой махровой полы педикюрш и прочих специалистов по эстетике, а потом читает им речь: мол, они не просто ухаживают за актрисой, чтобы та продала подороже свой фильм. Нет, все мы — команда, моя мама и ее стилисты, массажистки и маникюрши; все мы занимаемся тем, что возвышаем людское сознание смелыми кинематографическими сюжетами, которые, по сути, демонстрируют возможность достижения истинного равенства, и тэдэ и тэпэ… А ведь иначе все бы ходили беременными, жрущими грязь, генитально изувеченными жертвами тоталитарной теократии. Благодаря нам дамы третьего мира стремятся стать сексуальными хищницами, которые пьют коктейли «Космополитен» и одеваются в «Джимми Чу». Умело используя свои акриловые ногти и наращенные блонд-пряди — мама широко разводит руки, — мы наделяем властью угнетенных жертв эксплуатации во всем мире.