Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 2 Страница 19

Желание на всякий случай заключить своего рода соглашение со Всевышним, в котором бы присяга на верность Ему в виде крещения уравновешивалась ответным обязательством неизменного покровительственно-снисходительного отношения.

Правдоподобны:

Влияние крещеной в младенчестве Клавдии, с наступлением перестройки настойчиво подталкивающей супруга к венчанию где-нибудь в маленькой деревенской церкви, в присутствии узкого круга ближайших родственников и друзей, что вкупе со штампом ЗАГСа и подрастающим сыном Гавриком до гробовой доски свяжет их неразрывными узами.

Пример непосредственного начальника, который в последнее время при совместном посещении бани перед заходом в парилку снимал через голову крест на массивной золотой цепочке, а по возвращении за стол преспокойно его надевал.

Обостренный годами службы вблизи верхов нюх, подсказывающий, что в ближайшее время участие в церковных празднованиях Пасхи, Троицы, Рождества Христова, демонстративное соблюдение постов, священник, духовно опекающий все семейство, станут такими же признаками государственности и патриотизма, каким ныне еще является хранящаяся в сейфе красная книжечка с портретом Владимира Ильича на обложке.

Что касается Сергея Павловича, то в качестве основополагающего объяснения он принял бы, пожалуй, все три предположения из раздела «Правдоподобны», присовокупив к ним пункт третий раздела «Возможны».

– Чти, чадо, Символ веры, – велел о. Викентий профессору.

– Верую… – робко начал тот и замялся.

– Не выучил, – осуждающе покачал головой священник. – Плохо же ты готовишься к Царствию Небесному!

Борис Викторович виновато направил взор на стоящий перед ним на табурете таз с водой.

– Давай тогда ты как восприемник, – обернулся о. Викентий к доктору Боголюбову. – Гляди, где первая закладка.

– Я и так помню, – отозвался Сергей Павлович и от начала до конца без запинки прочел Символ веры. – …Чаю воскресения мертвых. И жизни будущего века. Аминь, – медленно произнес он последние слова, вообразив себя после смерти в обществе деда Петра Ивановича и белого старичка, преподобного Симеона Шатровского, и задумчиво улыбнувшись непостижимой возможности такого свидания.

И еще дважды читал он Символ (в общей сложности, таким образом, получилось три чтения), и всякий раз после заключительного «Аминь» о. Викентий вопрошал крещаемого Бориса, сочетался ли он Христу, верует ли Ему и, наконец, смахнув выступивший на лбу, под митрой, пот, промолвил с некоторым утомлением в голосе:

– И поклонися Ему.

Пока профессор старательно и низко кланялся, о. Викентий наставлял его:

– Говори так…

Борис Викторович послушно повторял:

– Покланяюся Отцу, и Сыну, и Святому Духу, Троице Единосущней и Нераздельней…

Сергей Павлович тем временем успел взглянуть на часы и похолодел: ровно семь! Ему добираться отсюда до Теплого Стана, все равно, через город или по окружной, не меньше часа. Отчаяние охватило его. Аня ждет. Ему нельзя опаздывать. Его опоздание (какими бы причинами оно ни было вызвано) может быть истолковано как естественный поступок мужчины, для которого любовные победы – дело привычное. Ибо состоявшееся обладание женщиной внушает записному соблазнителю нечто вроде хозяйского чувства – словно их близость обусловила некий кабальный договор, определяющий заведомое неравенство сторон.

«Анечка! – взмолился Сергей Павлович. – Ну как ты могла даже подумать о таком! Ведь ты мне жена, а я тебе муж. Сейчас профессора окрестим – и я помчусь».

– Ты заснул? – толкнул доктора о. Викентий. – Свечи зажигай.

Сергей Павлович чиркнул зажигалкой. Одна за другой бледным пламенем загорелись три свечи.

– Иди сюда, – поманил священник Бориса Викторовича, – и встань за мной. А ты, чадо, – указал он Сергею Павловичу, – позади него. Вот так.

Расположив крещаемого Бориса и назначенного ему в восприемники доктора Боголюбова в нужном порядке и посетовав на отсутствие кадильницы, что не дает возможности согласно последованию таинства окадить комнату и – главное – купель благовонным дымом, он грозно нахмурился и возгласил:

– Благословено Царство Отца, и Сына, и Святого Духа, ныне и присно и во веки веко-о-в…

– Р-р-р… Гав! – горько пожаловался на свое одиночество запертый на кухне дог Гриша.

– Тихо там! – яростно крикнул о. Викентий и загремел во всю мощь, призывая Святого Духа, благословение Иордана и очищающее действие Троицы на воду, которой почти до краев наполнен был красный таз.

– Гав! – радостно отвечал ему Гриша.

– Таинство крещения, – потряс рукой с молитвенником ученый монах, – и кабысдох! Где это видано!

Профессор виновато потупил голову.

– Хм-м-м, – рыкнул, прочищая горло, о. Викентий и продолжил. – О еже быти ему воде сей банею пакибытия…

Когда сложенными, как для благословения, перстами он трижды прочертил по воде крест и трижды, забирая в грудь поболее воздуха, дунул на нее в четырех точках – так, чтобы из соединения их мысленными линиями тоже образовался крест.

Когда все тем же спасительным знаком, напевая «Аллилуиа» и призывая Сергея Павловича этим ангельским песнопением вместе прославить Творца всего сущего, он трижды провел по воде кисточкой, которую всякий раз макал в баночку с надписью «св. елей».

Когда той же кисточкой, приговаривая: «Помазуется раб Божий Борис елеем радования…», о. Викентий изобразил крест на покорно подставленном лбу профессора, на его груди (для чего раб Божий непослушными пальцами, торопясь, расстегнул рубашку), на ушах, властным жестом повелев Борису Викторовичу повернуть голову сначала в одну сторону, затем в другую, на руках и, наконец, нагнувшись и покряхтывая, на ступнях – дабы ходить крещаемому по стопам заповедей Господних.

Тогда, распрямившись и окинув бледного профессора вдумчивым взором черных глаз, он, как Бог Отец, оценил собственную работу:

– Хорошо весьма. Ныне воссоздан человек по образу Божию.

После чего, передав молитвенник Сергею Павловичу, пригнул голову Бориса Викторовича к тазу.

– Крещается раб Божий Борис во имя Отца… – согнутой в ковш ладонью о. Викентий почерпнул воду, излил ее на темя профессора с явственно обозначившейся круглой лысинкой и молвил, возведя глаза: – Аминь.

И еще раз.

– И Сына…

И еще.

– И Святого Духа… Ныне и присно и во веки веков…

– Аминь! – с веселым облегчением возгласил священноинок. – И ты, чадо, – обернулся он к Сергею Павловичу, – глаголь со мной: аминь!

– Аминь, – взглянув на часы, скорбно промолвил доктор Боголюбов.

С видом труженика, добросовестно выполнившего порученное ему дело, о. Викентий потер ладонь о ладонь. Так-так. Славно.

– Я, – сообщил он, – вроде снайпера: считаю людей, мною приведенных ко Господу через молитву и купель. Ты, чадо, – его высокопреподобие открыл объятия и прижал безмолвного профессора к груди, – если память меня не подводит… а она не подводит! – бросил он победный взгляд на понурившегося Сергея Павловича, – …у меня, так сказать, юбилейный. Трехсотый! И в какие годы!

– В глухую пору листопада, – вспомнив роман Юрия Давыдова, пробормотал себе под нос крестный отец Боголюбов.

Отец Викентий услышал.

– Именно! В самую глухую. И в храмах Божиих, и тайнообразующе, как сегодня… Худейшему и недостойнейшему, мне до Иоанна Златоуста далеко – он крестил тысячами. Но и моя лепта – приношение чистое для Господа моего.

Тут, наконец, подал голос профессор, чуть порозовевший, обувшийся и опоясавшийся купленным в Барселоне брючным ремнем.

– У нас, таким образом, двойной повод, – и с этими словами он извлек из шкафа бутылку виски.

Завидев ее, священноинок издал сдавленный стон.

– Виски! Возлюбленный Джонни! Рекох ныне: жажду!

Он вдруг звучно шлепнул себя по лбу. Крестик! Чуть не забыл. Задрав полу подрясника, он нашарил в кармане пиджачка медный крест на витой веревочке, им лично освященный третьего дня, во время литургии в храме Воскресения Словущего, что на улице Неждановой в стольном граде Москва, и велел крещеному Борису преклонить главу.

– Аще кто хощет по Мне ити, – говорил о. Викентий, завязывая на шее профессора концы веревочки в крепкий узелок, – да отвержется себе, и возмет крест свой и по Мне грядет. Ты понял, чадо?

Минуту спустя таз водворен был на место, в ванную, где в нем, без сомнения, может быть, даже завтра будут стирать или мыть ноги, и в ванну вылита была из него вода крещения. Все это, как ни прискорбно, явно свидетельствовало о грубейшем, на грани кощунства, пренебрежении каноном, повелевавшим сей, к примеру, таз более не употреблять в хозяйственных или иных сугубо мирских и, возможно, даже санитарно-гигиенических целях, воду же ни в коем случае не выливать в скверные канализационные трубы, а токмо в место чисто, место сокровенно, место, не попираемое ногами человеков и скотов: под дерево, или под храм Божий, или в быстробегущую речку. Его высокопреподобие покаянно вздохнул. Боже милостивый, не вмени рабам Твоим во грех содеянное ими, ибо не по злому умыслу было совершено, а по жестокой необходимости. Мегаполис, будь он проклят. Вавилон иными словами. Куда, Господи, прикажешь с двенадцатого этажа тащить полный воды таз? Все вокруг истоптано, изъезжено, изгажено. А сам сосуд крещальный, красный, пластмассовый? Огню его предать? Не представляется возможным. Сей продукт химии при горении испускает отвратительную вонь и не менее отвратительный черный дым с копотью, обнаруживая тем самым темную природу своего происхождения. Рассматривая это явление в совокупности с прочими, не следует ли сделать вывод, что божественное присутствие вытеснено на задворки современной цивилизации? Кем? В морщинах, проступивших на лбу ученого монаха, скрывалась горечь всезнания. (Он, кстати, снял и спрятал в походную свою сумку съезжавшую ему по самые брови митру, фелонь, подрясник и наперсный крест и остался в кургузом пиджачке и лоснящихся брюках, что, однако, не лишало его значительности, усвоенной им вместе с благодатью Святого Духа и священническим служением.) Не спрашивайте – кем, ибо слишком страшен будет ответ для мыслящего человека и смешон для глупца.