Василий Аксёнов - Весна в Ялани Страница 19

– Ладно, – говорит Коля. – Пойду.

Поднялся с лавочки. Стоит.

– Долго там будешь? – спрашивает Луша.

– Не знаю, – говорит Коля.

– К обеду явишься?

– Если управлюсь.

– Ступай, ступай… Она не станет предлагать?

– Чё предлагать?

– Да чё. Всё то же.

– Это когда она мне предлагала?

– Дак чё-то делать будешь – на почин…

– Наскажешь тоже.

– Сделашь ли чё-то – в завершенье.

– Но. Мать, и это…

– Я на всякой случай.

– Будто не знашь её…

– Да знаю, знаю. Знаю и тебя.

– Пошёл.

– Иди. Обед буду готовить. Суп-то с капустой… или с чем?

– Мне всё равно.

– Вот хорошо-то. А то ломай тут голову, с лапшой варить или с капустой. С капустой прошше. Ну, ступай. Но, Коля, помни!

– Ладно, это…

Луша, проворно подхватив авоськи с лавочки, зашла в ограду, отворив и затворив ногой ворота с глухарями – не на заложке были, приоткрыты. Верному что-то говорит. Верный молчит. После – коту – в ответ тот что-то хрипло мявкнул. Кот бы не жил уже, будь цепь длиннее или кобель бы не сидел на ней, а был бы вольным. И когда его, Верного, отпускают погулять – другим у Луши это словом называется, здесь неуместным, – Ероху ниже крыши не увидишь, и по ограде он не шляется.

Коля – тот к матери подался.

– Придумат тоже: будто мать… И отродясь такого не бывало. Это отцу когда… с устатку. А чтобы мне – такого не было.

Весна.

Апрель.

Мать предложила выпить мне – из ряда вон, такого не бывало…

Одни ручьи, тихо журча, играя солнечными бликами, ещё текут, другие истощились. Лужи, что появились от растаявшего дружно снега, они же лывы поялански, пока наполнены, не испарились. Лёгкий и тёплый ветерок едва волнует их поверхность голубую и белый крест Андреевский на них кривит – как раздувает.

Она и на дух-то не переносит… Придумат тоже, эта Луша.

Причалена к берегу одной из них, самой большой на обозримом пространстве, деревянная дверь со скобой, с крючком и с петлями, шестом приткнута, – плот для мальчишек; приволокли откуда-то, не поленились; в школе сейчас, так и не плавают.

– Бывало дело.

С ног до головы промокнем.

Ничуть не затонув, курсирует по ней, по этой лыве, одиноко, пока не приняли мальчишки вахту, тёмно-коричневый пластиковый пятилитровый баллон из-под пива, всем сигналя красной крышкой. Слабый ветер – малый ход, стоит баллон почти на месте. С берега лужи смотрит на него ворона – с какой-то целью – так просто тут бы не вертелась. Что-то ей от этого баллона нужно.

Хотя бы клюнуть… Гул в пустоте его послушать.

Ялань – не Москва и не Киев, даже не Елисейск, скоро Коля, хоть и ходит медленно, словно пришибленный, добрался до отцовского дома, в котором родился и вырос и из которого его на службу провожали, куда вернулся после армии он.

Дом – он хоть и не большой, не крестовик и без подызбицы кирпичной, но срублен ладно и из толстых лиственничных брёвен – крепкий, за сотню лет не покосился. Крыша тесовая, четырёхскатная; в зелёных пятнах – обомшелая. Три окна, с нарядными наличниками, смотрят на улицу, на юг, а два – в ограду, и одно, с простым и неокрашенным наличником да и размером меньше, чем другие, – на огород. С северной, стылой, стороны у дома окон нет – стена глухая.

Строил этот дом дед по отцу, Алексей Павлович, ещё в начале двадцатого века, когда, женившись, отделился. А прадед жил на Половинке, возле Бобровки. Нет того дома, и давно. Кедр там стоял, и тот спилили – кто-то, купив бензопилу, её опробовал. Хозяина, Павла Васильевича Безызвестных, раскулачив, отправили на Север, Игарку там понадобилось строить, и не вернулся он оттуда, а все его постройки, и дом в том числе, сгодились на нужды только что организованного тогда коллективного хозяйства имени Климента Ворошилова – их увезли на дальние заимки. Такое было. Нынче уже и тех заимок нет – были покинуты сначала, после развала-то колхозов, потом сгорели. Алексей Павлович жил тогда, когда кулачили его отца, уже самостоятельно, единолишно, но не окреп ещё, и не коснулась его высылка.

Помнит его Коля смутно. Среднего роста, худощавый старик. Всегда мрачный, как туча, и ворчливый, как старый дед. С большой, круглой и блестящей головой. Или брил он её регулярно, или была она у него до шеи облысевшей. Но с длинной и окладистой бородой, тогда уже сплошь белой с просинью, как снег после захода солнца, когда смеркаться только начинает. Всё гребешком её расчёсывал. Не то костяным, не то деревянным. А расчесав, сколько хватало духу, дул на гребешок с краю до края, зажмурив глаза и выпятив трубочкой из бороды при этом губы, и после прятал его, эту бясценную вяшшицу, во внутренний карман обычно расстёгнутой меховой безрукавки.

Хорошо запомнился Коле летний день. Играл он возле палисадника на мураве деревянным трактором, который ему смастерил отец, и тут к дому, скрипя колёсами, подъехала телега. В телеге двое. Один – сосед их, Арынин дядя Саша – правил. Другой – лежал, плащом накрытый с головы до ног. Один, дядя Саша, спрыгнув с телеги, в дом пошёл, другой лежать остался, из-под плаща и не показываясь. А через какое-то время выбегает, помнит Коля, из ограды бабушка Минодора, жена – вчера жена ещё, теперь уже вдова – Алексея Павловича, откидывает плащ, хватается обеими руками за меховую безрукавку лежащего в телеге человека, затем всем телом на него наваливается и начинает громко причитать и плакать.

«Не раскололось небо как-то, так ревела Минодора», – на поминках после кто-то скажет.

Не раскололось.

Убили в тайге деда. Голова была на темени проломлена. Из-за золота, может. Или за старые заслуги. Может, за давний долг картёжный, мало ли. И кто убил, до сих пор неизвестно. Многие в Ялани думали кой на кого, предполагали, но и тот, вернее, те, кого подозревали, давно уже на том свете, так что и нечего теперь гадать – зря на кого подумаешь и согрешишь.

– Рассудится… на том свете.

Наткнулся на убитого Алексея Павловича пчеловод Арынин Александр, возвращавшийся в Ялань с пасеки, и подвёз убитого к его дому, ему уже, пожалуй, и не нужному.

Сразу бы и на кладбище он, дедушка, прямком бы, согласился, наверное, ехать… Сопротивляться бы не стал, уж это точно.

Рассказывала Коле мать про его дедушку, её покойного свёкра, так:

– Человек, Алексей Павлович, был строгий через край, но верушший. И Бога-то он очень чтил, но богатство, которого всю свою жизнь достичь мечтал – и золото даже мыл здесь, по малым речкам, и за Ислень, на Кряж, ходил куда-то, – почитал превыше всего Божественного. Так умудрялся, себе как будто не перечил. Ради выгоды шёл он, Алексей Павлович, царство ему небёсное, сказать-то страшно, наперекор Богу, а с дьяволом под ручку, как с подружкой, и с грехом при этом не считаясь. «Грех, – говаривал он, – не беда, можно покаяться, Бог милостив, лишь бы прибыль была от греха». В Бога-то Алексей Павлович, конечно, верил, ну а грешил-то уж изрядно. Про всё не скажешь. Господь ему судья. Так говорю, как оно было.

Чтобы на охоте, а он охотник был заядлый и рыбак, но у него беда с хозяйством-то, на это мало было досугу, в редкие дни лишь вырывался, – рассказывала Галина Харитоновна про Алексея Павловича дальше, – дак чтобы выстрелов-то не было помимо цели, тайком он от чужого глаза, в воскресный день, во время церковного богослужения, церковь же тут ещё была, в Ялане, стрелял в… просфору… тут, у себя, конечно, в огороде. Помилуй, Господи. А перед тем как сесть за стол играть в карты, разные мужики тут собирались, ссыльные, в основном-то, каторжане, выходил он, покойничек, в сени, будто по нужде, воды попить ли, впотьмах снимал с себя нательный крестик и клал его временно в сапог под пятку, пока играли-то. Хоть это и не всегда ему помогало, бывало, что проигрывался до портков, но от такой вот дерзости он не отказывался. В пасхальную обедню, это уж мне свекровь о нём рассказывала, отбивал поклоны Алексей Павлович усердно, но только поп Семён произнесёт Христос воскресе, заместо воистину примется приговаривать шепотом: «У меня двадцать одно!» – рядом она, свекровь, стояла, дак и слышала. И был уверен, что, уговорившись с дьяволом и угодив ему, он, Алексей Павлович, будет до следующей Пасхи в постоянном выигрыше. Вот, милый мой, такие мы бывам.

– Разбогател? – спрашивал у матери Коля.

– Ага, дак как же, – отвечала ему мать. – Вошь да блоха, борона да соха, всё и богатство. Жизнь-то была спастись бы, не до жиру. Трудиться бы ему, с его карахтером настырным, в другие времена, дак, может, чё-то… Да времена-то вот, в какие жить, не сами мы себе заказывам – нам назначают. И в любое время, в какое бы ни пришлось, жить надо по совести и со страхом Божьим. Оно – конечно.

Помнит Коля и бабушку Минодору Сергеевну, жену Алексея Павловича.