Джон Ирвинг - Чужие сны и другие истории Страница 19

К счастью, в Айове были и другие преподаватели. Мне очень хотелось учиться у Хосе Доносо; я восхищался его творчеством и изяществом манер. Он был полной противоположностью Нельсону Олгрену. Но тут случилось непредвиденное: я, словно мальчишка-школьник, воспылал страстью к его жене. После этого конфуза мне было стыдно смотреть ему в глаза, что не способствовало плодотворным контактам между студентом и преподавателем. Таким образом, моим главным учителем и наставником в Писательской мастерской стал Курт Воннегут. (Однажды я за него вступился. Дело было в университетском бассейне. Некий студент, не прочитавший ни одной книги Воннегута — «только заглавия», посмел назвать его «фантастишкой». Недолго думая, я врезал этому наглецу. Кстати, он был боксером. Жаль, мистер Олгрен этого не видел, а то бы убедился, что борьба выше бокса.)

«Учил» ли Курт Воннегут меня писать? Конечно же, нет. Он экономил мне время и подбадривал меня. Он подмечал мои явные удачи в повествовании и характеристике героев. В ранних работах Воннегут указал мне на ряд дурных привычек (в частности, в первом романе, который я тогда писал). Конечно, я бы потом и сам сделал эти открытия, но позже. Возможно, много позже. А время что для молодых, что для уже немолодых писателей одинаково ценно.

Через несколько лет я вернулся в Писательскую мастерскую, но уже в качестве преподавателя (я преподавал там с семьдесят второго по семьдесят пятый год). Среди моих айовских студентов было немало будущих писателей. Назову имена: Рон Хансен, Стивен Райт, Том Корагессан Бойл, Сьюзен Тейлор Чехак, Аллан Гурганус, Гейл Харпер, Кент Харуф, Роберт Чибка, Дуглас Ангер. Никого из них я не «учил» писать, но, надеюсь, сберег им немного времени и ободрил на избранном пути. Я делал для них не больше, чем Курт Воннегут делал для меня, однако в моем случае и Курт Воннегут, и Джон Юнт, и Томас Уильямс сделали для меня очень много.

Я говорю о технических ошибках, о длинных описаниях, способных заставить читателя зевать от скуки, о проблемах авторских точек зрения, различных свойствах повествования от первого и третьего лица, затянутых диалогах, убогости и ограниченности употребления настоящего времени, сбивании повествовательного ритма из-за чужеродных вкраплений, вызванных ребячливым и бессмысленным желанием поэкспериментировать… и так далее. Своим студентам я просто говорил: «Здесь у вас написано хорошо» или «А вот этот кусок — так себе». Мои замечания были настолько общими, что большинство талантливых молодых писателей потом и сами увидели бы свои ошибки. Однако это могло потребовать существенной переработки всей рукописи. Еще хуже, когда писатель замечает ошибки в уже опубликованной книге.

Как-то Том Уильямс сказал мне, что многие мои герои имеют мифологические пропорции и статус легендарных личностей. По его словам, они еще ничего не совершили, ничем себя не проявили. (Тот же упрек он мог бы адресовать Габриелю Гарсиа Маркесу, но относительно меня его критика была справедлива и полезна.) А Курт Воннегут однажды спросил меня, что существенно забавного я нахожу в глаголах «рееk» и «peer».[23] (Что «существенно забавного» может быть в глаголах? Но Воннегут имел в виду другое: я переусердствовал с употреблением этих глаголов, перейдя все мыслимые границы.)

В Писательской мастерской вместе со мною училась Гейл Голдвин — будущий лауреат Национальной книжной премии тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, а также Джон Кейси. Их тоже «обучал» Курт Воннегут.

Не так давно мы встречались с Джоном Кейси. Он напомнил мне, что Гейл пришла в Писательскую мастерскую, будучи уже сформировавшейся писательницей. Джон рассказал эпизод, произошедший с нею на стоянке возле здания, где мы занимались. К ней начал приставать один из наших любвеобильных и довольно наглых студентов (не стану называть его имени).

— Советую оставить меня в покое, — заявила ему Гейл Голдвин. — Иначе я буду вынуждена ранить вас оружием, которое особенно опасно в небольших городах вроде этого.

Предостережение звучало таинственно и весьма литературно, но «ухажер» был упрям (добавлю, что он не блистал умственными способностями).

— И что же это за оружие, малышка? — ухмыляясь, спросил он. (Во всяком случае, так это звучало в версии Джона Кейси.)

— Сплетня, — ответила Гейл Голдвин.

Одновременно с нами в Писательской мастерской учились Андре Дубьюс (ударение в его фамилии падает на второй слог) и Джеймс Крамли. Помню, Вэнс Бурджейли устроил у себя на ферме пикник, и там произошло дружественное «сражение на пирогах». Не то в Дубьюса, не то в Крамли запустили куском бостонского сливочного пирога, который живописно застрял в волосатой груди «жертвы». Почему случилось это сражение и кто бросался пирогом — этого моя память не удержала. Могу только поклясться, что это был не я. Скорее всего, Дэвид Плимптон. В Эксетере мы встречались с ним на борцовских матах. Капитан нашей школьной команды, он был на год старше меня. По странной иронии судьбы, мы снова встретились с ним в Айове (до этого Плимптон успел побороться в Йельском университете).

Арену «Карвер-Хоки» — крупный зимний стадион — построили только в тысяча девятьсот восьмидесятом году. А тогда борцовский зал находился на самом верху прежнего университетского крытого стадиона. Тренером был Дейв Мак-Каски. Ко мне он относился дружелюбно, но неизменно критиковал мою физическую форму. С его подопечными я мог бороться на равных, но только в течение трех-четырех минут. Затем мне нужно было сесть на мат, прислониться спиной к стене и передохнуть. Мак-Каски такие «фокусы» не нравились. Если я не в той форме, чтобы полновесных девять минут состязаться с его парнями, незачем вообще выходить на мат. Мне было вполне достаточно поупражняться в захватах, потом я отдыхал и снова упражнялся. Этот мой отдых «спиной к стене» всегда сердил тренера Мак-Каски.

Дэвид Плимптон, находившийся не в лучшей форме, чем я, тоже любил состязаться с ребятами тренера Мак-Каски и тоже выслушивал его замечания. Мы с Плимптоном придерживались иного мнения: мы считали, что предоставляем свои стареющие тела в качестве бесплатного «тренировочного материала», позволяя зеленым мальчишкам отрабатывать на нас мастерство. Но хозяином в зале был все-таки тренер Мак-Каски. Порядки устанавливал он, и я уважал его за это. Никаких передышек, привалившись спиной к стене! Я не спорил, однако мои появления в борцовском зале стали эпизодическими. Я приходил туда, когда хотелось, чтобы меня помучили. Плимптон тоже ходил туда от случая к случаю.

Лучше всего нам с Плимптоном было бы тренироваться вдвоем, однако мы сильно разнились по весовым категориям. В Йельском университете Плимптон выступал в категории до ста девяноста одного фунта (я в Питсбурге — в категории до ста тридцати фунтов). С тех пор каждый из нас набрал по пятнадцать — двадцать фунтов, и все равно мы не могли бороться в парс: между нами по-прежнему оставалась разница в шестьдесят фунтов.

Через семь лет, когда я вернулся в Айова-Сити, чтобы преподавать в Писательской мастерской, борцовский зал оставался на прежнем месте, зато атмосфера изменилась. Главным тренером стал Гэри Курдельмейер, чемпион Айовы пятьдесят восьмого года. В семьдесят втором у него появился помощник — Дэн Гейбл, чемпион мюнхенской Олимпиады, получивший золотую медаль за победу в весовой категории до ста сорока девяти с половиной фунтов. Среди борцов было много студентов выпускного курса и выпускников. Годы моего преподавания (с семьдесят второго по семьдесят пятый) совпали с лидированием борцов из Айовского университета, что являлось заслугой Дэна Гейбла. (Гэри Курдельмейер оставался главным тренером в семьдесят пятом и семьдесят шестом годах, когда команда дважды завоевывала чемпионский титул. Затем главным стал Гейбл. Под его руководством ребята выиграли чемпионат в семьдесят восьмом. Помощником Гейбла тогда был Дж. Робинсон, ныне — главный тренер команды борцов Миннесотского университета.)

Брэд Смит, Чак Ягла, Дэн Холм, Крис Кэмпбелл — все впоследствии стали национальными чемпионами — тренировались тогда в зале «на верхотуре». Там всегда было людно, однако и Курдельмейер, и Гейбл с неизменным радушием встречали меня, даже если я мог продержаться всего две минуты, а потом приваливался к стене и отдыхал. В статусе преподавателя я выдерживал уже только две минуты.

На нескольких состязаниях мое место на зрительской скамье оказывалось рядом с местом бывшего тренера Дейва Мак-Каски. Наши мнения совпадали. Мы, как и все, восхищались Гейблом. Три победы в национальном масштабе (за всю карьеру тренера в Айовском университете команда Гейбла проиграла лишь один раз). Стараниями Гейбла ни зрительские трибуны, ни борцовский зал никогда не пустовали. Всем хотелось побороться лично с ним — пусть даже в течение двух минут. Как и остальные, я не мог отказать себе в удовольствии испытать волнующее мгновение, за которым неизменно следовало мое поражение. Борясь с Дэном Гейблом, я ни разу не получил ни одного очка. Утешало лишь то, что я оказался в хорошей компании. На Олимпиаде семьдесят второго года в Мюнхене, где Гейбл завоевал золотую медаль, никто из его противников тоже не смог получить ни одного очка.