Андрей Аствацатуров - Скунскамера Страница 19

Потом в комнату вошла мама, включила верхний свет, сказала «пора вставать» и громко крикнула в дверь отцу:

— Леня! Я Андрюшу разбудила!

Новогодние улицы

Через полчаса мы уже шли по занесенному снегом проспекту Тореза. Было холодно и ветрено. Новогодние огни электрических гирлянд освещали гигантские плакаты, протянутые через проезжую часть, прославлявшие дружбу народов и мирное строительство. Мимо нас проезжали большие машины и высокие автобусы с таким сердитым ревом, что я всякий раз прижимался к маме. Мне казалось, что им ничего не стоит опрокинуться и нас придавить. Прохожих навстречу было мало. Но те, что попадались, непременно радостно улыбались и говорили «с наступающим».

— Народ пошел вежливый, — прокомментировал в какой-то момент папа. — Видно поддать еще не успел.

— Кому поддать? — спросил я.

— Андрюша! — вмешалась мама. — Смотри-ка! Вон Дед Мороз стоит!

Впереди у перекрестка на нашей стороне улицы в самом деле стоял Деде Мороз с большой белой бородой, в красной шубе и с посохом под мышкой. Он легонько притоптывал на месте и хлопал рукавицами.

— Подумаешь, «дед мороз», — надулся я. — Это пьяница переодетый, а не Дед Мороз.

Папа хмыкнул.

— Что-о? — не поверила мама. — Какой еще пьяница? Кто тебе такое сказал, а? Папа?

Я молчал.

— Андрюша, я тебя спрашиваю?

Я продолжал идти, молча держа родителей за руки.

— Леня, чему ты ребенка учишь?! Он еще в детском саду кому-нибудь ляпнет!

— Ладно, оставьте меня в покое! — весело отмахнулся папа.

— Леня, ты вообще соображаешь хоть что-то?

— Соображаю. Ладно, Андрюша, это — не пьяница, это — Дед Мороз, — дежурно произнес папа, делая паузы между словами, наверное, чтобы я лучше запомнил.

У бабушки

У бабушки посреди гостиной уже был накрыт стол. За ним у широкого окна находилась елка, украшенная игрушками и электрическими гирляндами. Под елкой стоял маленький Дед Мороз со злым румяным лицом и лежали накрытые пледом подарки. Постепенно собирались гости, худые старики в костюмах и упитанные старухи с добрыми лицами и тяжелыми украшениями на мятых шеях. Каждый год это были одни и те же люди, один и тот же стол с одной и той же едой, одни и те же разговоры, одни и те же поздравления. На новогодних праздниках у бабушки и дедушки, куда меня каждый год приводили, ничего никогда не менялось. Помню, сначала, прежде чем сесть за стол, долго ждали, когда все соберутся. Бабушка уходила хлопотать на кухню. Старики располагались в креслах и заводили торопливые разговоры, то и дело перебивая друг друга. А старухи тем временем окружали меня. Они всегда спрашивали, сколько мне лет. И когда я всякий раз отвечал шесть, семь или восемь, они очень радовались и говорили почти хором:

— Надо же! Какой молодец.

Почему я молодец? Оттого, что мне шесть лет? Или семь? Или восемь? Я совершенно не понимал. Больше всех меня донимала тетя Катя, толстая неповоротливая старуха со смешным лицом и седой бараньей прической. Она всегда почему-то требовала, чтобы я ее называл «баба Катя». А я все время забывал и говорил «тетя».

Помню, меня однажды привели в гостиную и первой, кого я там увидел, была она.

— Здрассь, тетя Катя! — сказал я ей.

А она в ответ захихикала, погрозила мне пальцем и капризно поправила:

— Нет, баба Катя!

Потом, повернулась к другим гостям, радостно сообщила:

— Ну, вы подумайте! Я ему говорю — баба Катя! А он мне — тетя Катя! Баба Катя — тетя Катя!

И так продолжалось из года в год.

Как-то раз уже дома после очередного нового года у бабушки я подслушал из комнаты разговор моих родителей на кухне.

— Леня, — серьезно говорила мама. — Мне это сюсюканье Екатерины Михайловны с нашим Андрюшей уже надоело.

— Мне — тоже, — вздыхал папа.

— Ну, сколько можно! Уже четыре года каждый раз одно и то же. Тетя Катя! Нет, баба Катя! Тетя Катя! Нет, баба Катя! — передразнила мама. — Скажи ты ей, наконец…

— Неудобно, — сокрушался папа.

— Так ведь с ума сойти можно, — не отставала мама. — Ребенок дебилом вырастет.

Окруженный этими бабушкиными старухами, я, в самом деле, чувствовал себя каким-то особенно глупым. Но скоро они забывали о моем существовании, поворачивались друг к другу и начинали охать, ахать, жаловаться на болезни, погоду и магазины.

Наконец бабушка торжественно приглашала всех к столу.

Праздник

Все, радостно шумя, рассаживались, двигали стульями, подбирали пиджаки и платья, любезно извиняясь, и, рассевшись, тянулись своими большими тарелками к массивным хрустальным салатницам и длинноносым соусницам. В этих посудинах томилась, ожидая неспешного употребления, тяжелая ледяная пища.

Она была так красиво уложена, что к ней не хотелось прикасаться. Страшным казалось разрушать это ледяное могучее великолепие. Мне чудилось, будто я в музее и прямо передо мной экспонат руками-не-трогать — небольшой волшебный город с хрустальным раскатом улиц и перекрестков. Высокие, заполненные с горкой, салатницы напоминали девятиэтажные дома, вроде того, в котором я жил. Соусницы — приземистые пятиэтажки. Маленькие бесцветные рюмки — прилепившиеся к домам обувные и пивные ларьки. Бокалы — стоящие вдоль улиц высокие и тонкие фонари. Лежащие на столе мельхиоровые вилки, серебряные ложки и тупые закругленные ножи были в этом мире автобусами, троллейбусами и трамваями. Там и сям подобно водонапорным башням высились зеленоватые бутылки вина. Помню, их забирали, нарушая установившуюся гармонию, открывали с утробным чпоканьем и водворяли на прежнее место. А передо мной всегда ставили бутылку лимонада «Золотой ключик». Здесь все, даже эта бутылка лимонада, выглядело набравшим годы, готовым вот-вот одряхлеть, но все еще великим и крепким.

Мне сразу становилось нестерпимо скучно. За какие-то полчаса я успевал перепробовать все салаты, запить их сладким лимонадом, а потом совершенно не понимал, куда себя девать. Именно тогда, среди этих ежегодных праздников во мне родилась способность, о которой я уже рассказывал, — отключать у тех, кто сейчас рядом со мной, звук. Я начал ее развивать, и с годами это вошло у меня в привычку. Она помогала мне высиживать школьные уроки, концерты в филармонии, куда меня водил папа, а затем и выступления грохочущих рок-групп, на которые в студенческие годы я ходил из чистого упрямства, только затем, чтобы позлить родителей.

Я молча сидел и сначала разглядывал волшебный хрустальный город, возведенный на праздничном столе. Я видел, как постепенно тают горы салатов, как исчезают этажи пищи из соусниц, как уменьшается количество живой влаги в башнях-бутылках, как салатницы и соусницы уносят, оставляя на их месте крошки. Волшебный город, казавшийся таким прочным, опустошался врагами — бабушкиными гостями, и мне было интересно наблюдать за его разрушением. Здания, особенно высокие, исчезали, ларьки и фонари стояли, как попало, а транспорт пребывал в полнейшем беспорядке. Иногда я отвлекался и начинал вспоминать все неприличные слова, которые знал. Это мне быстро надоедало, и я возвращался мыслями к своему городу, поврежденному и атакованному врагом, выискивая глазами следы новых потерь. Вредители тем временем продолжали свое злое дело, даже не зная об этом.

Котька

Иногда я слушал гостей. Скорее даже не слушал, а больше разглядывал.

Помню некоего Бориса Евгеньевича, инженера на пенсии с абсолютно лысой головой, похожей на грушу, постоянно моргающими глазками и резким скрипучим голосом. Он всегда говорил больше всех, произносил очень длинные тосты и часто хвалил Сталина. Именно от него я впервые услышал эту фамилию. Борис Евгеньевич постоянно повторял, что, как ни выкручивай, а Сталин все-таки личность, в отличие от «новых этих, которые совершенно глупы и беспомощны». Я внимательно слушал его и стыдился, поскольку был уверен, что «новые» — это, значит, такие как я, и таким как я, глупым и беспомощным, ставят в пример Сталина, умного и самостоятельного мальчика. Мне ведь и дома, и в детском саду постоянно твердили, что я расту глупым и совершенно несамостоятельным.

Еще я помню, как однажды Борис Евгеньевич, сглотнув слезы, сказал, что, когда сообщили о том, что Белоусова и Протопопов остались, он всю неделю ходил как оплеванный. Я не знал, кто это такие и где они остались, но Бориса Евгеньевича очень пожалел.

Кроме Бориса Евгеньевича там еще один старик, Григорий Петрович, длинный, худощавый с острым птичьим носом и короткой прической, аккуратно разделенной пробором. В общий разговор он вмешивался редко и, лишь когда Борис Евгеньевич рассуждал о Сталине, прекращал есть, и как ворон поднимал и опускал подбородок, хмуря густые брови. Сам же Григорий Петрович говорил только на одну тему — про своего внука «Котьку».