Улья Нова - У нас будет ребёнок! (сборник) Страница 19

Перед этим мы с Тимой успели поступить – я в ГИТИС, Тима в Краснодарский универ. У меня буквально с первого дня врубился настоящий угар – просмотры, театры, ночные репетиции, безумные вечеринки в общаге. Тима писала мне письма. Одно и то же. «Эля, что мне делать, он на меня не смотрит». Я ей в ответ: «Тима, ты дура! Займись учебой, выпей, наконец, сходи на вечеринку». Тима отвечала: «Эля, думаю, я никогда не выйду замуж»… И так бесконечно. Ну в итоге нарисовалась эта «бэха», в которую Тима влетела, прихватив с собой документы из деканата. Фигли учиться, когда к тебе полноприводное счастье подогнали? И тут обнаружилась эта засада с бесплодием.

Тима знала, что просто в ее жизни не получится ничего – как не было просто у ее отца, матери, брата, женатого в третий раз на кандидате медицинских наук, нелюдимой врачихе-гинекологе, по иронии судьбы тоже отчего-то тянувшей с потомством. Знала и поэтому терпела все эти «подай-принеси», «не спорь со старшими», «в разговор не вмешивайся», «носи только ниже колен и только то, что муж подарит». За год Тима стала частью каменистого пейзажа – как орнамент ковров, которые друг за другом полагалось мыть во дворе теплой водой, а потом сушить на галерее. Научилась изо дня в день варить щипс или борщ в двадцатилитровом чане – а вдруг придут гости. Научилась, закусив губу, все это безжалостно выливать вечером – если все-таки никто не приходил – и вдохновенно утром заправлять в чан свежее. Но довольно часто гости все-таки были. Они приезжали к свекру, крупному свежему мужчине, молчаливому носителю родового знания. Такие же крупные осведомленные носители. Тогда их двор набивался табуном новеньких «Жигулей», задние стекла которых скорбно подпирали черные котелки – в окрестностях каждый день кто-нибудь рождался или умирал, и если радость не требовала дресс-кода, то соболезнование в этом смысле не должно было никого застать врасплох. Они ели то, что приготовили женщины, о существовании которых в доме они только догадывались, потом несколько часов играли в карты, потом, если жарко, шли к пруду и неподвижно сидели в нем, как стая кудрявых бегемотов. В это время Тима могла с грустью рассматривать свой маникюр, могла звонить подружкам, могла читать журнал, но Тима предпочитала писать мне письма о том, как ей повезло.

Джигит между тем вел себя как-то странно. Уезжал куда-то на своей машине. То возвращался, то нет. Тима сообразила – изменяет. А куда деваться? Кто ее теперь возьмет, когда и этот-то с трудом достался? Родители не комментировали семейную жизнь сына. Но однажды его привезли дружки совершенно обдолбанного. На следующий день свекровь, рыдая, призналась Тиме, что да, сын наркоман, вся надежда была на брак – но не случилось. Сам джигит пылко уговаривал Тиму остаться: сначала ее побил, потом изобразил самоубийство. Но тут Тима наконец-то включилась, вещички в чемодан покидала и на автобусе вернулась к родителям.

Я продолжала учиться, чего и Тиме желала. Та, выйдя, наконец, из траура по своей девственности, поступила на заочный. Пошла изучать библиотечное дело. Самое безопасное с точки зрения семьи занятие для женщины. Тимины письма, однако, содержания не изменили.

«Слушай, у нашей Натэлы свадьба и у Риты. Что ты посоветуешь?»

Я, конечно, пишу свое: «Тима, ты дура. Приезжай в Москву, посмотришь, как это все выглядит, в смысле настоящая жизнь!»

Но Тимина программа на провокации не поддавалась. Мы встречались на море во время каникул, обсуждали одноклассниц, их мужей, детей, объедались до потери сознания. Разговор клубился вокруг мужчин и перспектив знакомства. Тема бесплодия висела в воздухе нераспечатанной. Только однажды Тима сказала, что прошла очередное обследование – надежды нет.

Через пару лет, на последнем курсе я вышла замуж и осталась в Москве. Мы получили комнату в театральном общежитии – мой муж был актером. Я писала рецензии, на работу не ходила – сидела с двухлетней Алькой. И вот однажды звонит телефон в нашем благословенном общем коридоре. Тима. «Любовь моя, – говорит, – я завтра приеду пожить у тебя. Мне к врачам нужно». Я перепугалась, даже спрашивать не стала, что к чему, узнала поезд, снарядила мужа на вокзал встречать. И вот они стоят на пороге, Тима смущенно запахивает на животе пальто. Мама дорогая – беременная!

Он женат и вообще, ну ладно, не министр, но ты его знаешь. Кто? Руководящий работник. Очень ответственный человек. Кто?! Нет, не будем называть имени – ты умрешь. Мы год встречаемся, он квартиру снял. А что я могу сделать – у него дети, жена. Он, конечно, ничего не знает (Тима выпятила губку в направлении животика) – что я, дура? Я вообще не ожидала – ты же в курсе, я и предохраняться никогда не предохранялась. А потом – опа, думала дисфункция, как всегда, а ощущения странные. Ну, я даже к врачу не могу у нас сходить – ты представляешь, что в городе начнется.

– Как же ты, – заволновалась я, – ведь уже видно… Что же ты будешь делать?

– Как что? Ты меня не знаешь – я уже все сделала! – Тима самодовольно обвела ладошкой пупок.

– Что – все? – пересохло у меня во рту.

– Я… – Тима прелестно улыбнулась, засияв фирменными ямочками, – съездила к первому мужу. В аул.

– К джигиту? С ума сошла? Зачем? – выяснялось, что я действительно Тиму знала плохо.

– У нас договор с ним – я никому не говорю про его наркоту – ну разошлись и разошлись – а он… Короче, согласился, что он отец. Я пожила там три дня, как бы соскучилась, потом еще на недельку махнула, со свекрухой почеломкалась.

– Ну ты даешь – а если сдаст?

– Не сдаст. У нас такое не сдают.

Тиминым родителям, разумеется, была впарена легенда с мужем. В курсе только брат. Но он – могила.

И Тима залегла на нашем диване. На пять месяцев. При этом в городе все думали, что она в ауле у вновь обретенного супруга. Аулу же обломилась более правдоподобная версия – Тима на сохранении в городе. Я уже не помню, как они все сообщались при тогдашней телефонной связи и что там Тима плела. Но в какой-то момент она официально для всех перебралась в Москву. Я выдохнула. Кавказ замер в ожидании.

Вообще-то, Тима у нас уже была – приезжала, когда родилась Алька. Но только сейчас я вдруг поняла, на что решилась эта утратившая рассудок женщина, доверив священный для организма этап нашей сомнительной компании…. Вот представьте себе, стоим мы в коридоре коммунальной квартиры, которая на самом деле является театральным общежитием. Это самый центр Москвы. Но переулок тихий, приветливый. Дверь в кухню открыта. Хотя я сто раз говорила Саше Кубанову, чтобы он закрывал ее плотно, когда варит самогон. Саша Кубанов как раз закачивал второй прогон, заняв аппаратом разделочный столик. Из кухни Саша – он ходил в трусах – ни на минуту не отрывая глаз от кастрюли, как родную поприветствовал Тиму свободной от половника рукой. Надо сказать, что днем Саша Кубанов варил самогон, вечером играл в театре, а ночью – выпаривал мочу. Дело в том, что Саша Кубанов стремительно лысел. Ему не было еще тридцати. А он уже играл в париках и накладках, что было практически единственным предметом Сашиных переживаний. У Саши была завезенная из крымской деревни жена Таня. Год назад Саша отдыхал в Судаке, а осенью получил оттуда письмо: «Саша, я беременна». «Идиот, – спокойно сказал ему мой многоопытный муж, – кто ж в Крыму адреса оставляет?» И Саша женился. Таня оказалась помешанная на двух вещах – артистах и здоровом образе жизни. Несмотря на трогательное отсутствие даже среднего образования, Таня успешно осваивала позитивную жизненную практику. Она покупала какие-то тусклые медицинские брошюры и делала в них пометки разноцветными фломастерами. Все усилия Тани по оздоровлению себя и Саши привели к тому, что красивая Таня обрела идеально куртизанский вид, а Саша принялся удобрять лысину выпаренной мочой в надежде на волшебное оволошивание. Дневной самогон несколько заглушал запах ночных экспериментов. Но по общему мнению – не до конца. На уринотерапии согласие супругов заканчивалось. В остальном Саша как мог противоречил Таниным установкам. То есть по мере сил пил, ходил босиком в наш туалет и примерно раз в неделю Таню поколачивал. Мы ни разу не видели, чтобы он с Таней разговаривал. Они выходили на кухню, где она его кормила или молча, или плача. Если бы Саша с Таней жили в отдельной квартире, их сын Клим, первое слово сказавший в три года, не заговорил бы никогда. Правда, время от времени Саша выказывал прямо-таки летописную хозяйственность и в целях экономии не только варил самогон, но, например, держал на чердаке кур. Куры жили вместе с бойким петухом Леликом, который с четырех утра орал. Сосчитать стремительно размножающихся наседок Саша не мог, так как, отворяя дверцу чердака, он тут же получал по лысине тысячей одичавших хичкоковских клювов, и ему не оставалось ничего, кроме как зажмурившись, нащупать яйца и, бледному, расцарапанному, спуститься к нам. По-моему, куры большую часть времени голодали.