Александр Кабаков - Старик и ангел Страница 19

Словом, взял Кузнецов бутылку коньяку за четыре двенадцать, грузинского, сыру российского, рижского хлеба, и пошли они с Ирочкой в Ленкину квартиру, куда ж им еще было идти.

А Лена уехала с семинара на два дня раньше срока. Во-первых, море штормило и купаться было совершенно невозможно. Во-вторых, все перепились до потери человеческого облика, и один главный редактор, откуда-то с Урала, ночью вломился в комнату, которую Лена делила с очеркисткой из Тулы, и начал ползать по их кроватям, хватая то одну, то другую за что попало, при том что Лене как раз ничего не хотелось… И наконец, в-третьих, она познакомилась с парнем из многотиражки какого-то гиганта грузинской индустрии. «БАРЕЦ КАММУНИЗМА» — так было написано на его визитной карточке. Кроме визитки, у парня был профиль римского патриция, синие глаза при черных девичьих ресницах и отливающих оружейным металлом волосах и романтический энтузиазм — к вечеру первого дня он уже предлагал Лене ехать к его родителям в горы, знакомиться. То, что Лена была старше его почти на десять лет, нисколько Илью, Илико, пока не смущало. А Лена решила все же дать ему опомниться — пару дней безвыходно пожить в ее квартире, провериться на совместимость, как космонавты у Лема. Вот и уехали на два дня раньше закрытия. Взяли коньяку по четыре двенадцать, грузинского конечно. Ну, сыру пошехонского, какой нашелся, бородинского хлеба…

И громко открыли дверь Лениным ключом.

— Побудьте в прихожей, — вот были первые слова Кузнецова, вдруг проявившего сообразительность и хладнокровие. Илико в ответ заорал нечто по-грузински, из чего следовало, что ситуацию он понял правильно и собирается немедленно всех зарезать — включая ни в чем не повинную Ирочку, как только найдет чем. Лена тихо плакала. Ирочка дрожала и все время пыталась надеть что попало — то рубашку Сергея, то свое платье, пренебрегая бельем…

Вся эта бессмыслица продолжалась довольно долго.

Часов до семи вечера.

А к семи они были все четверо сильно пьяны, поскольку Сергей сбегал еще за двумя бутылками, уже водки. Потом попарно легли подремать, чтобы протрезветь и понять, что делать дальше.

А потом произошло именно то, что должно было произойти.

В результате чего негромко стонавший от стыда Илья на рассвете исчез — вероятно, пошел на первую электричку в Москву.

Ирочка бесшумно оделась в ванной и тоже исчезла — с тем, чтобы утром, подав заявление об увольнении, раствориться где-то в столичных пространствах.

И Сергей никогда в жизни больше ее не видел.

А они с Леной умылись, позавтракали чаем с обломками хлеба и сыра.

Да и пошли каждый по своим делам.

Роман их на этом тихо, без скандалов, кончился.

Ольга, к этому времени уже решившая, что жизнь мужа ее не касается, и интересовавшаяся только деньгами, которые он давал ежемесячно, — Ольга изумилась. Кончилась ночная работа на ЭВМ, каждый вечер Сергей лежал на диване с какой-нибудь монографией или просто со свежим журналом, иногда и работал вечером — но за столом в своем домашнем кабинете, а не черт его знает на каких конференциях, совещаниях и активах… Нельзя сказать, что это ее обрадовало, ничего хорошего от Сергея она уже давно не ждала, самый вид его вызывал у нее тяжелое раздражение. Но домоседство мужа и его явно не озаренный очередным увлечением облик придавали ей спокойствия — никуда не денется, во всяком случае, в ближайшее время.

Заметьте: в описании всех этих безобразий даже в качестве второстепенного персонажа не фигурирует уже ни одного ребенка, что вполне согласуется с известным демографическим фактом: после бэби-бума конца сороковых рождаемость в СССР в поздние пятидесятые, в шестидесятые и особенно в семидесятые годы прошлого столетия сильно пошла на убыль. Особенно мало рожала советская интеллигенция — вероятно, в своих духовных исканиях как-то позабывшая о том, что даже вольномыслящие люди вырастают из детей. Лишь время от времени природа им грубо напоминала о себе необходимостью очередного аборта. Нет, дети, конечно, в советской природе существовали — большей частью при матерях-одиночках. Их было много в простой, малообразованной среде, имеющей классовые преимущества по части устройства потомков в круглосуточные детские учреждения, где они вместе с воспитательницами и остальным персоналом питались манной кашей с холодными комками, а в обед — серыми котлетами и компотом из слегка затхловатых сухофруктов… Впрочем, неполных семей — как обозначалось явление в статистике — было предостаточно и в среде интеллигенции и технической, и особенно художественной, — которая очереди в ясли ждала до полного выхода дитяти из ясельного возраста, потом в садик — лет до десяти, и только потом бедняга без всякой очереди попадал на продленку. Где и заканчивал школу, чтобы начать битву за поступление в вуз под угрозой для мальчиков призыва в Советскую армию во имя исполнения священного долга с оружием в руках — с метлой, лопатой или узким сточенным ножом для чистки картошки. Девочки же поступали в институты по десятку раз, до упора — а потому участковые врачи и обычные учителя мужского пола почти не встречались…

Поскольку, как сказано, образованная часть одиноких матерей была практически лишена возможности сдать свой грех на попечение государства, особую роль играли бабушки. Например, восьмилетний сын Лены от первого бестолкового брака с поэтом — насмерть пившим и допившимся-таки до смерти в ночной электричке — жил у ее матери в поселке городского типа в Смоленской области, виделись они раз в два-три месяца — когда Лене удавалось вырвать отгулы за дежурства в типографии. Разумеется, существенной роли сын в ее жизни не играл, надо сказать прямо — да и она в жизни сына тоже…

Вот почему у меня все — практически — персонажи бездетные. В конце сороковых — в ранние пятидесятые, то есть по первым страницам этого сочинения, детвора еще бегает и сам главный герой является в отроческом состоянии, а дальше — взрослое свинство, жадность, злоба, минутные проявления человеческого облика и снова — страсти, борьба тщеславий и косящий все вокруг эгоизм.

Что еще меня извиняет — это предшествующий литературный опыт. Ну, в классической драматургии детишек не водится — это понятно, травести обычно играют плохо, кто ж будет выходить на сцену в роли ребенка — лилипут, что ли? В кино вообще ничего не поймешь — труд коллективный, кто там образ создал, кто его воплотил — черт его знает, то ли продюсер, то ли ассистент по кастингу… Но и в прозе с детским контингентом небогато. Или это специальный жанр — детство-отрочество-юность, Оливер Твист, маленький лорд Фаунтлерой, Том Сойер и Гекльберри Финн, белый пудель, Чук и Гек и прочие узкоспециализированные шедевры, или — второго примера не вспомню, хоть убейте — Сережа Каренин в ночной рубашке. Ну не было тогда еще в обычае сдавать детей при разводе бабушкам…

И всё.

Так что и я без зазрения совести удаляю детей из сюжета. Вход до 18 воспрещен. Даже в сопровождении взрослых. Нечего здесь делать неокрепшим душам. Тут народ такой, что самому стыдно писать персонажей с себя, с друзей и знакомых! Так еще детей не хватает… Нет уж, только для взрослых, наряду с пивом, сигаретами и ночными программами некоторых телеканалов.

Ни один ребенок при сочинении этого текста не пострадал.

Еще одна странная вещь, о которой уже говорилось: позже, когда Сергей Григорьевич (очень редко) вспоминал всю эту сомнительную историю, обе дамы — и сильно завитая шатенка Лена, и гладковолосая блондинка (крашеная) Ира — вспоминались одинаково светлоглазыми, с невыразительно жестким Ольгиным взглядом.

…Тут неизвестно откуда возник Петр Иваныч Михайлов, полковник.

— Вот вам, пожалуйста, — перебил он раздраженным тоном рассказ Кузнецова, — некоторые идиоты в старческой ностальгии утверждают, что при коммунистах у нас царила непоколебимая нравственность и моральная чистота! А тут не то что l’amour á trois, тут полноразмерная групповуха, даром что немецкого порно у нас тогда еще не водилось… Да, растлевал застой нашу молодежь!..

Сергей Григорьевич пожал плечами.

— Насчет старческой ностальгии, так она, по-моему, как раз в моем повествовании присутствует… Нашего возраста рассказчикам никому верить нельзя. Я и сам уж не знаю, точно ли все это было или так… приснилось мне сегодня ночью как мечта импотента. Вообще я чувствую, что меня все сильнее ведет в сторону вымысла, сказки, фантасмагории. Вероятно, мое поколение навсегда ушиблено известным романом, который вы вспомнили в самом начале нашего странного знакомства, и потому в наших мемуарах всегда больше фантазии, чем строгой фактографии. А вы как полагаете?

Старики сидели на садовой скамье в глубине больничного парка. Поздняя, уже немного пыльная весна стояла в окружающем их мире, но листья старых берез еще сияли светлой зеленью, еле заметно дрожа под легким прохладным ветром, так что их тени ползали по асфальтовой дорожке у ног собеседников.