Марио Льоса - Тетради дона Ригоберто Страница 19

– Забавно, когда мальчишка вроде тебя рассуждает как умудренный опытом старец. Не обижайся, мне очень интересно. Значит, первые три ночи после свадьбы у Адольфа с Марией ничего не было.

– Это вовсе не смешно, – заявил Фончито. – Моя история очень грустная. Медовый месяц они провели в Триесте. В тысяча девятьсот шестом году Эгон Шиле со своей любимой сестрой Герти побывал в тех местах.

В Триесте, в тот мучительный медовый месяц, было положено начало трагедии. Убедившись, что жена ни за что не подпустит его к себе. – Мария плакала, дралась, царапалась и вопила так, что стены дрожали, – Адольф сбежал из дома. Куда? К дурным женщинам. В квартале красных фонарей ему повстречалась Венера и наградила сифилисом. С того момента болезнь исподволь, потихоньку разрушала его. Адольф медленно терял рассудок, принося своей семье все новые беды. Проклятие Венеры пало на всех Шиле. На четвертую ночь Адольф все же выполнил супружеский долг и, ни о чем не подозревая, заразил жену. Три первые беременности Марии кончились выкидышами, дочка Эльвира прожила всего десять лет. Сын Эгон родился слабым и болезненным. Все детство он провалялся в больницах, и никто не верил, что мальчик доживет до совершеннолетия. Донья Лукреция представила одинокого худенького мальчика, который рисует повсюду, где только можно: в школьных тетрадках, на полях Библии, на обрывках оберточной бумаги, которые он достает из мусорного ведра.

– Вот видишь, у тебя с ним ничего общего. Ты, если верить Ригоберто, был на редкость здоровым младенцем. И всегда предпочитал поездам самолетики.

Фончито даже не думал улыбаться.

– Дальше рассказывать, или тебе надоело?

Нет, ей было очень интересно; правда, злоключения австрияков, живших на рубеже веков, забавляли донью Лукрецию куда меньше, чем неподдельная страсть, с которой Фончито рассказывал о них: мальчик вздрагивал, вращал глазами, отчаянно жестикулировал, делал мелодраматические паузы. Сифилис подкрадывается незаметно и вероломно; страшен не только сам недуг, но и позор, которым он покрывает свои жертвы. Сеньор Адольф наотрез отказывался признать очевидное. Когда родные просили его показаться врачу, он лишь отмахивался: «Чушь, я здоров как бык». И старался вести себя как ни в чем не бывало. Однако постепенно у него стал слабеть рассудок. Эгон обожал отца и страдал, видя, как прогрессирует страшная болезнь. По вечерам господин Адольф садился играть в бридж с воображаемыми гостями. Раздавал карты, вел светские беседы, угощал партнеров сигарами, не замечая, что в гостиной родового особняка в Тулльне никого нет. Мария, Мелани и Герти пытались вернуть его к реальности. «Папа, неужели ты не видишь, что говоришь и играешь сам с собой?» Эгон принимал сторону отца: «Не слушай их, папа, у нас в гостях шеф жандармерии, и почтмейстер, и директор школы. Все твои друзья с тобой. Я их вижу». Мальчик не желал признавать, что у отца начались галлюцинации. Порой Адольф ни с того ни с сего надевал парадный мундир, доставал фуражку со сверкающим козырьком, до блеска начищал сапоги и в таком виде расхаживал по перрону. «Что ты здесь делаешь, папа?» – «Встречаю императора с императрицей, сынок». Он был совершенно безумен. В конце концов Адольфу пришлось уйти в отставку. Спасаясь от позора, Шиле переехали туда, где их никто не знал, – в городок под названием Клостернойбург. В переводе с немецкого это значит «новый поселок при монастыре». Отец семейства был совсем плох, он разучился говорить. Целыми днями господин Адольф в молчании расхаживал по комнатам. О чем он думал в такие моменты? Что видел?

Фончито вновь охватила тревога.

– Совсем как папа. – Голос мальчика дрогнул. – Он возвращается из конторы и молча запирается в своем кабинете. Даже со мной не говорит. В выходные та же история; сидит в кабинете день-деньской. На все вопросы отвечает: да, нет, хорошо. И никуда не выходит. А вдруг у него тоже сифилис? И он сходит с ума? Вдруг с отцом приключилось то же, что и с несчастным Адольфом? Ведь он тоже остался один. А значит, вполне мог пойти к дурным женщинам и повстречать там Венеру. Я не хочу, чтобы папа умирал!

Фончито снова расплакался, на этот раз тихо, без надрыва, и донье Лукреции стоило большого труда его успокоить. Нежно обняв мальчика, она убеждала его выбросить из головы глупые страхи, доказывала, что с Ригоберто все в порядке, и, чувствуя как платье намокает от слез, думала, что между ней и пасынком существует глубокая, прочная связь. Постепенно ей удалось немного утешить мальчика. Ригоберто всегда любил запираться в кабинете, среди книг, картин и пластинок, слушать музыку, читать, делать записи в тетрадях. Разве Фончито об этом не знал? Не замечал ничего подобного раньше?

– Раньше все было по-другому, – возразил Фончито. – Он рассказывал мне о художниках, объяснял, как правильно разглядывать картины, учил разным вещам. Читал мне свои заметки. Пока ты жила с нами, папа смеялся, гулял, был нормальным человеком. А теперь все не так. Он грустит. Даже мои оценки его больше не волнуют, и дневник он подписывает не глядя. Ничего не желает знать, кроме своего кабинета. Сидит там часами. Боюсь, папа сходит с ума, как господин Адольф. Или уже сошел.

Мальчик обнял мачеху и уткнулся в ее плечо. В оливковой роще звучали голоса подростков, которые собирались по вечерам поиграть в футбол, выкурить сигарету тайком от родителей и пофлиртовать с девочками. Интересно, почему Фончито совсем не интересуется такими вещами.

– Ты правда все еще любишь папу? – Казалось, от ее ответа зависит вся дальнейшая жизнь мальчика.

– Я ведь уже говорила. Я никогда не переставала его любить. А почему ты спрашиваешь?

– Потому что он по тебе скучает. Он любит тебя, мама, и не находит утешения с тех пор, как ты ушла.

– Случилось то, что случилось. – Донья Лукреция почувствовала легкое головокружение.

– А ты не думала снова выйти замуж? – осторожно поинтересовался Фончито.

– Ни за что. Ни под каким видом. К тому же мы с Ригоберто не разводились, а только разошлись.

– Значит, вы еще можете помириться, – обрадовался Фончито. – Загладить ссору никогда не поздно. Я с одним мальчиком в школе чуть ли не каждый день дерусь, а потом мирюсь. Когда все устроится, вы с Хуститой сможете вернуться домой. И все станет как прежде.

«А папочка излечится от безумия», – подумала донья Лукреция. Женщина злилась и на Фончито и на себя. Опять Фончито сумел увлечь ее своими сумасбродствами. Донью Лукрецию охватили горечь и досада, проснулись мучительные воспоминания. Она схватила мальчика за плечи и развернула к себе. Женщина вглядывалась в лицо пасынка долго и настойчиво, но тот стойко выдержал полный укоризны взгляд и не отвел заплаканных синих глаз. Неужели ребенок может быть таким циничным? Ему и тринадцати нет. И он еще говорит об их разрыве с Ригоберто как о досадной случайности? Разве не он устроил так, чтобы отец обо всем узнал? Залитое слезами личико Фончито, нежный рот, дрожащие ресницы и аккуратный подбородок выражали невинное удивление.

– Ты прекрасно знаешь, что между нами произошло, – процедила донья Лукреция, стараясь не давать воли гневу. – Тебе отлично известно, из-за чего мы расстались. Так что не строй из себя несчастную жертву взрослых. Ты виноват не меньше моего, а то и больше.

– Ты права, мама, – прервал ее Фончито. – Я вас поссорил, стало быть, мне вас и мирить. Только мне понадобится твоя помощь. Ладно? Ты просто обязана мне помочь.

Донья Лукреция не знала, что сказать: ей одновременно хотелось надавать маленькому наглецу пощечин и осыпать его поцелуями. Лицо ее пылало. Фончито, напротив, выглядел посвежевшим, бодрым и вполне довольным. Он даже начал улыбаться.

– Ага, покраснела, – заявил мальчишка, обнимая мачеху за шею. – Значит, согласна. Я тебя обожаю!

– Сначала рыдание, теперь безудержное веселье, – констатировала вошедшая Хустиниана. – Мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит?

– У нас потрясающая новость, – сообщил мальчик. – Я расскажу, ладно?

– Это не Ригоберто, это ты у нас ненормальный, – вздохнула донья Лукреция.

– Должно быть, Венера и меня заразила сифилисом, – неловко пошутил Фончито. И торжественно объявил: – Папа с мамочкой скоро помирятся, Хустита. Ну как тебе новость?

Анафема спорту

Летом Вы штурмуете на серфе пенистые тихоокеанские волны, зимой спускаетесь на лыжах по склонам чилийского Портильо или аргентинского Барилоче [46] (перуанские Анды не терпят подобной фамильярности), каждое утро у Вас аэробика, или же Вы планомерно наращиваете мышцы в тренажерном зале, бегаете по улицам и аллеям парка, не вылезаете из спортивного костюма, мечтаете об упругом заде и твердокаменном, словно корсеты наших прапрабабок, прессе, не пропускаете ни отборочных матчей национального чемпионата, ни очередных игр сборной Лимы против команды Университета физкультуры, ни боксерских поединков за титул чемпиона Южной Америки, Латинской Америки, Соединенных Штатов, Европы или мира, самозабвенно пялитесь в телевизор, подогревая спортивный азарт банкой пива, порцией виски или коктейля кубалибре, разочаровываетесь, воодушевляетесь, орете, стонете, размахиваете руками, переживаете взлеты и падения своих идолов, то впадая в экстаз, то приходя в отчаяние. Причины достаточно веские, чтобы я укрепился в самых худших подозрениях относительно мира, в котором мы живем, а Вас счел дебилом, недоумком и придурком. (Два последних определения я использую метафорически; первое – научный термин.)