Нина Федорова - Уйти по воде Страница 19

Это чувство прощания не покидало ее все три коротеньких, быстрых летних недели, которые она прожила с родителями, Аней и Ильей на юге, она жила, наслаждаясь каждым днем, ценя каждое мгновение, и осознавала уже тогда – никогда. Никогда больше не будет утренних купаний, вечерней партии в шахматы с папой, акунинских детективов, которые они с родителями вырывали друг у друга и читали по очереди; не будет скрипучих неудобных кроватей, болтовни с Аней и Ильей перед сном, теплых южных ночей и низкого звездного неба, сочности бархатных персиков, сладости винограда… Не будет той радости, которую она испытывала на равных с младшими от конной прогулки по горам, от купания в солнечной дорожке, от соленого ветра и высоких волн Не будет больше никогда той смеси детства и взрослости, той чистоты и простоты, которые были с ней в маленьком южном городе, куда из Москвы не долетали вести и где она была полностью оторвана от своего привычного мира, как будто пожила недолго жизнью совсем другой девочки – очень, кстати, счастливой.

Но жизнь эта кончилась, и Катя все никак не могла загнать себя обратно, в привычные рамки обыденной своей жизни: впереди маячил московский август, потом университет, страшно было даже думать – четвертый курс уже, впереди ждали еще перемены – это она тоже чувствовала, потому что иначе быть не могло, перемены назрели в ней уже давно

Вернувшись в Москву, она чувствовала, что ее болезненно раздражает буквально все – привычный вид из окна на серый двор и играющих в футбол мальчишек, духота четырех стен, пыль на книжных полках, сваленные в кучу на столе тетради, чахлая черемуха под окном, необходимость входить опять в колею, что-то решать, что-то делать, как-то дальше жить привычной, набившей уже оскомину жизнью, в которой будет ли теперь Бог?

Ее не покидало ощущение, что мир вокруг рушится, хотя он оставался, разумеется, неизменным, даже надоедливо статичным, ей было душно и плохо в этих рамках, и невозможность больше жить так, как прежде, отзывалась в ней сильной болью, почти физической, невыносимой.

Как теперь она будет жить, для чего и зачем? Радости больше не было, смысла тоже Как ходить в храм, когда она уже знала, как бывает по-настоящему (и по-настоящему ли это было?), как стать прежней, после всего, что она испытала: это же неизбежная ложь самой себе?

Родители засобирались на дачу, хотели, как обычно, прожить там весь оставшийся август, но сейчас Катю дача ужасала – эту размеренную жизнь, которая всегда так ей нравилась и казалась такой уютной раньше, теперь она бы не смогла вынести. Напряжение между Катей и родителями росло со дня приезда в Москву: конечно, они почувствовали ее протест и внутреннее раздражение, и это, в свою очередь, их раздражало. Они начали спорить из-за ерунды и придираться друг к другу, поэтому, чтобы не поссориться окончательно, Катя придумала, что ей нужно пройти практику в университете и на дачу она поехать не сможет

Отчасти это было правдой, она собиралась съездить в университет, узнать, что за практика ей полагается после третьего курса, но прежняя Катя попросила бы дать ей задание на дом и поехала бы на дачу, набивать на компьютере тексты, сидеть по вечерам с родителями у костра, разглядывая звезды, кормить ежика, который прибегал на летнюю кухню, смешно фукал, при малейшем шорохе сворачивался клубком, а однажды попался в мышеловку и от страха никак не давал себя освободить.

Теперь все это умиротворение только раздражало, ей хотелось остаться одной, хотелось, чтобы все ушли и никто ее не трогал, не загонял в рамки, не требовал, не нудел над ухом, что нужно разобрать шкаф и прочитать список по литературе – ее это злило, не маленькая все же, четвертый курс, сама решу, что читать и что выкидывать, но когда родители уехали, она, выйдя помахать им с балкона, почувствовала неожиданную пустоту и даже заплакала, глядя вслед уезжающей машине

II

Накопившееся глухое раздражение и боль должны были как-то прорваться и прорвались На следующий день ей позвонила Варвара, предложила сходить в кино на «Ночной дозор», все тогда говорили «удивительное кино», писали, что это что-то небывалое, такого в России еще не снимали Они встретились с Варей, болтали, смеялись, опоздали в кино, пришли не к началу и ничего не поняли – обе были настроены как-то истерически, смеялись без причины и решили, что фильм – фигня и вообще какой-то наркоманский Расставаться не хотелось, они пошли в «Макдональдс», Катя рассказывала, как жила на юге, Варя – о том, как училась в автошколе и как на нее орал инструктор, который ждал от нее взятки, а она не понимала, как ее давать, ужасно смущалась и не знала, куда деваться от стыда

Было уже поздно, Кате не хотелось домой, в пустую квартиру, и Варе не хотелось – у нее родители тоже были на даче, тогда они решили поехать к Варе ночевать, к ней было ближе.

По дороге они купили пива и сигарет Варе захотелось выпить, у Кати от смеха и болтовни слегка кружилась голова, все было как-то легко и отчаянно: предложение выпить ей неожиданно понравилось.

Было немного страшно, ведь она совершала преступление, это был грех, совершенно явный, но ее будоражило ощущение совершающегося беззакония – сейчас они будут выпивать, а может, даже курить, она, Катя, православная девочка, с детства в храме, из воцерковленной семьи, духовное чадо отца Митрофана, будет пить пиво и курить сигареты.

«Что сказал бы на это Олег Благовольский?» – вспомнила она свою старинную присказку и разразилась – как ей показалось – развратным хохотом. Она почувствовала неожиданную легкость, ей захотелось назло себе, назло всем, сделать это – напиться первый раз в жизни, закурить, стать «падшей женщиной». Если у нее не получилось быть «хорошей», раз это так сложно, невозможно просто – ладно, она станет тогда плохой! Немедленно, немедленно стать другой, противоположностью себе прежней, ведь все равно рушится мир – так пусть до конца, надо разрушить его самой, разорвать руками, выпустить наружу мятущуюся душу

Они сидели на полу у Варвары в комнате, горела только настольная лампа, и полумрак совершающегося Катиного падения был уютным и ласковым Пили пиво, Кате казалось, что хуже ей уже быть не может, и от этого было очень весело Они выпили много – целая батарея пивных банок выстроилась от стола до дивана, курили на балконе – у Вари был четырнадцатый этаж, поэтому Катю, с легкой и звенящей от выпитого головой, не покидало ощущение, что она парит между небом и землей

Окурки летели вниз падучими звездами, Катя следила за красненькими огоньками, как они гаснут, не достигнув земли, где-то в районе восьмого этажа, роняя иногда веселые искорки; было прохладно и моросил дождь, Варя принесла куртки с капюшонами, обе пьяно смеялись: похожи на ночной дозор.

Варя рассказывала, что встречается с мужчиной, ему уже за тридцать, конечно, продолжения быть не может, но пусть хоть так, так проще – и так странно она смотрелась в этом надвинутом на лоб капюшоне с мрачно горящими глазами, в самом деле – ночной дозор.

В голове у Кати был туман, она долго не могла найти даже дверь в ванную, и отчаяние куда-то ушло, единственное, что беспокоило – кончилось пиво Впрочем, пора было спать, а не идти за пивом: часы показывали уже половину пятого утра, а Варя вдруг вспомнила, что на следующий день запланированы какие-то неотложные дела.

Они уснули, привалившись друг к другу, на незастеленном диване, и Катя с пьяной слезой, прежде чем провалиться в хмельной сон, подумала – мне плевать на все, на всю свою жизнь, на все из прежнего. Просто наплевать

III

После той пьяной ночи с Варей стало понятно, что инициация совершилась. Наутро у Кати, конечно, болела голова и горло саднило от сигарет, но появившееся отчаяние придало ей вдруг необыкновенную легкость. Ей показалось тогда, что больше нечего терять, и, раз весь ее мир летел в тартарары, она смело могла лететь туда тоже.

Неизвестно, сколько бы было таких пьяных ночей, если бы Варя не встречалась со своим мужчиной и не переехала бы жить к нему.

Катя осталась одна

Впрочем, наверное, это было к лучшему

Ей хотелось как-то выразить бунт, переполнявший ее, и одновременно изжить боль, сигарет и пива было мало, душа требовала чего-то большего, она даже полезла на не раз выручавшие ее антресоли, достала коробку с Митиными вещами – страшную коробку с атрибутами неправославной Митиной жизни, которую мама собрала и спрятала, когда он окончательно ушел из семьи. Среди книг, тетрадей и прочих вещей были кассеты – музыка, страшная, иностранная, бесовская, тяжелый рок. Катя даже включила, дрожа, ожидая, что сейчас случится страшное, она сойдет с ума, послушала немного, а потом выключила – все-таки она еще не могла переступить, это было бы слишком Она вставляла другие кассеты – это уже был русский рок, «Алиса», Цой, Бутусов, они пели по-русски, можно было точно понять – сатанизм или нет, но музыка резала ухо, была слишком громкой, слишком вызывающей, пусть говорили, что Кинчев вроде как покаялся потом, стал православным, но у Кати-то были ранние записи, ничего христианского в них не нашлось – она послушала и отложила