Анастасия Ермакова - Точка радости Страница 19

— Приезжал.

— Забрал?

— Забрал.

— Ты как эхо прям. Что сказал-то?

— Ничего.

— Как — ничего? Неужели у него не екнуло?

— Наверное, нет. Попросил не вписывать его отцом.

— Вот подлец!

— Просто разлюбил.

— То есть ты его оправдываешь?

— Не оправдываю, а пытаюсь понять.

— Такое невозможно понять.

— Ну, почему же…

— Настюш, я еще раз тебя прошу: выходи за меня!

— Знаешь, мне никогда не делал предложения женатый мужчина.

— Но я же сказал, что разведусь.

— Володь, прошу тебя, не начинай все сначала. Для меня сейчас самое важное — доносить ребенка.

— Ты это потому, что я неполноценный мужчина, да?

— Перестань, Володь. Я устала и хочу спать.

— Сегодня же обо всем скажу жене.

— Не надо. И вообще, наверное, больше нам не стоит видеться.

— Но почему? Пойми — я больше не люблю ее.

Мы смотрим на мерцающие огоньки елочки — на потолке от них плавают розово-голубые зыбкие блики, слышно, как под окнами яростно газует застрявшая в плотном снеге машина.

— Разлюбить — не значит расстаться… Иди, Володь, тебе пора.

— Но хотя бы позвонить тебе можно? — спрашивает он в коридоре.

— Конечно, — целую его в гладко выбритую щеку, пахнущую хурмой.

Все уже знают, что работать мне осталось одну неделю. Потом в декрет. Дед Мороз приглашен на тридцатое декабря — мой последний рабочий день.

— Ну, как ты, голубушка, Анастасия Александровна? Отбываешь скоро? — приветствует меня тетя Груша.

Какое теплое слово — голубушка.

— Скоро, тетя Груш.

— Боишься рожать-то?

— Чуть-чуть.

— А я тряслась, помню! Ну, родила, слава богу. Гришку-то. Вырастила.

А теперь — сама знаешь. Вот как бывает…

История тети Груши известна в «Кленах» всем. Сорокасемилетний сын Гришка, неисправимый пьяница, пристрастился поколачивать мать, требуя денег. Не один год та терпела. А однажды была избита до полусмерти — еле спасли в больнице. Заявление в милицию писать не стала — как можно родного сына в тюрьму? — а попросилась жить, где работала, — в пансионате. Ироида разрешила и отвела ей коморку рядом с ведрами и швабрами, где дремали списанные топчан, стул и тумбочка. И на том спасибо. Зато — питание в столовой бесплатное.

— Гришка-то мой, знаешь… И сюда приезжать повадился. Требует, чтобы я на него квартиру отписала. Только пропьет ведь! Я уж попросила Толю с Витей не пускать его. Нет больше сил моих! Ну, дай бог, чтобы у тебя благополучно было. Обратно к нам воротишься?

— Собираюсь.

— Вот и славно.

Заглядываю к заведующей.

— Я, собственно, попрощаться.

— А, Анастасия Александровна! Проходите, проходите.

Замечаю, что сов на полках явно прибавилось — недавно у Ироиды был День рождения.

— Ну, что решили?

— В каком смысле?

— Вернетесь к нам?

— Непременно.

— Ладно-ладно, не ершитесь, я же не против. Бумаги на декретный отпуск все оформлены, зайдите потом в отдел кадров.

На заведующей новые синие кожаные шорты и голубая полупрозрачная блузка. В последнее время я несколько раз сталкивалась с выходящим из ее кабинета охранником Витей.

— Анастасия Александровна, а какой роман у мадам Марьяны с моряком! Вы заметили?

— Заметила. У вас, по-моему, тоже не все безнадежно?

— Вы излишне наблюдательны, — рассмеялась Ироида. — А что, разве женщинам средних лет любовь воспрещается?

— Женщинам средних лет она критически необходима.

— Вы тоже это понимаете?

— Конечно. Мне ведь, Ироида Евгеньевна, скоро тридцать три.

— Ах, мне бы ваши годы! Уж поверьте, я бы не потратила впустую ни одного денечка. Я бы глотала их жадно, как арбуз в жару, чтобы текло по подбородку! Вы так пробовали?

— Увы, нет. Но, пожалуй, с завтрашнего дня надо начинать.

— С сегодняшнего, милая моя, с сегодняшнего!

— Хорошо, Ироида Евгеньевна, убедили. Вот только рожу…

Кто теперь будет поливать мои фиалки? Забрать их, что ли, с собой? Одиночество делает человека незаменимым: как только он уходит, некому становится поливать цветы, кормить рыбок и выгуливать собаку.

Пытаюсь разобрать свой стол — всевозможные бумаги, прознав о моей безалаберности, вольготно, вперемешку, располагались на моем рабочем месте, быстро и нагло отвоевывая у меня территорию, и требовались недюжинные усилия, чтобы остановить бумажный натиск, заставить эти пыльные хаотичные груды преобразоваться в разумные стопочки аккуратно сложенных листков, подчиненных призрачному порядку.

Кропотливое и нудное это занятие выматывало больше, чем если бы я, вооружившись тети Грушиной шваброй, прошлась бы по всем трем этажам. Хотя чужой труд всегда кажется легче. Как и чужая боль.

Негромкий стук в дверь — заходит Юрий Андреевич.

— Ситуация, Анастасия Александровна, в мире напряженная, — с порога заявляет он, — весь мир против России ополчился! А почему? А потому, что Россия — великая, благословенная страна! Америка-то что — тьфу! Совести у нее совсем нет.

— Юрий Андреевич, согласитесь, американская совесть звучит примерно так же, как французская щедрость или немецкая бесшабашность. Что же вы хотите?

— Чтобы политика была честной!

— Это что — новый анекдот?

Юрий Андреевич расхохотался:

— Опять меня понесло!

— И тут Остапа понесло…

— Вот именно. Люблю этот фильм.

— Я тоже.

— А еще люблю про войну. Вашему поколению, наверное, не очень-то интересно.

— Зря вы так думаете. Например, «Завтра была война» — один из моих любимых фильмов. Знаете, что есть ценного в советских фильмах о войне? Простодушный искренний героизм. Подлинный, как сказал бы Философ Иваныч. После таких фильмов хочется жить. И жить чище.

— У меня отец на войне погиб… Герой. Мать так больше замуж и не вышла, не хотела осквернять память мужа. А мы, я и младший брат, выросли без отца. И без отчима. Как вы считаете, мать правильно поступила?

— Разве я могу судить об этом, Юрий Андреевич? И вы не можете.

— Да я и не сужу. Просто думаю, никто не знает, как правильно надо жить. Никто. Вот вы, знаете?

— Честно? Нет.

— То-то и оно. Живем-живем, а ведь в любой момент война пострашнее Великой Отечественной начаться может — ядерная…

— Юрий Андреевич, нельзя такие страшные вещи говорить беременной женщине!

— Ой, вот дурак-то старый! Я ведь зашел попрощаться. Знаю-знаю, что вы по материнскому делу собираетесь. Скоро?

— Через два месяца.

— Да? Жаль. Я хотел сказать — жаль, что уходите. Все тут к вам привыкли. Мы же сюда зачем приходим? Выговориться. Кто нас еще, нудных стариков, слушать станет? Ведь вам ничего не надо делать — просто выслушать.

Ну, как говорится, желаю всего самого-самого… В добрый путь!

Зашли и моряк с мадам Марьяной — они теперь почти не расставались. Смущались, как школьники, полюбившие впервые. Благодарили непонятно за что, перебивая и нежно сердясь друг на друга. Кончилось тем, что моряк на прощанье поцеловал мне руку, а мадам Марьяна пихнула коробочку «Помадки».

Больше всего поразила Евсюха: вместо грязного тряпья на ней были чистые выглаженные вещи. Поделилась радостью: дочь закодировалась, не пьет, устроилась на работу и теперь часто навещает мать. Только вот ведь горе-то какое — Патриарх умер…

Лиля с физруком отличились: преподнесли пластмассового Деда Мороза с выпученными глазами. Внутренности его состояли из всевозможных шоколадно-карамельных сладостей. Был и один мандарин, положенный, вероятно, для веса.

Анна Викторовна принесла гигантских размеров «Аленку» и пожелала, чтобы моя дочь была такой же хорошенькой, как девочка на картинке.

— А если будет сын? — спросила я.

— Будет дочка, — заверила она меня. — По форме живота вижу. Я еще ни разу не ошибалась.

14

На предновогодней вечеринке Ироида отличилась: напялила длинные заячьи уши, вероятно, для того, чтобы вызвать у стариков прилив детского восторга. Уже довольно внушительный живот сдержал мое разнузданное воображение в выборе одежды: пришлось облачиться в широкий и длинный голубой балахон. Будь он черного цвета, я напоминала бы согрешившую монахиню. Лиля красовалась в очень шедшем ей бордовом брючном костюме с золотыми пуговицами. Светлана Сергеевна — в строгом темно-синем платье с приколотым к нему букетиком искусственных незабудок. Евсюха нарядилась в белую и, главное, чистую блузку и коричневую бархатную юбку. Мадам Марьяна сразила всех новой шляпкой — большое блюдо с тусклыми, будто пыльными фруктами. Но моряка, похоже, не раздражало. Он что-то шептал своей даме на ухо, а та, свысока оглядывая других женщин, тихонько посмеивалась.

Дед Мороз явился сильно навеселе. Нарумяненный нос, выцветший кафтан. Борода и бакенбарды свалялись и имели нездоровый желтоватый оттенок. Сказочный персонаж выглядел уставшим и помятым, словно его после многолетнего забытья извлекли наконец из сундука и заставили исполнять надоевшую роль.