Борис Фальков - Ёлка для Ба Страница 19

Поскольку с недавних пор я спал в кабинете Ди, то есть, ближе всех к входной двери со щелью, если не считать спящих вмёртвую Изабеллы с Ю, то ночные звонки будили меня одного. Звонок был очень слаб: в двери торчал медный ключик, который следовало повернуть. Я покорно вставал на этот зов, и почти не раскрывая глаз, принимал участие в ритуале побудки областного судмедэксперта, моего отца. Активной стороной были милицейские патрули, находившие для отца дичь, почему-то, в основном ночью. Сказать правду, не всегда свежую дичь. В конце пролога, игравшегося мною, отец одевался и уезжал, или, реже, отсылал патруль через моё же посредство подальше, что означало — до утра. После таких отсылок у меня требовали открыть дверь, — в том году такая операция страха ещё, или уже, не вызывала, по крайней мере у меня. В ту ночь я так и сделал, открыл.

— Вот что, малый, — разглядев меня, сказал патрульный. — Зови сюда его самого.

— Так нельзя, — возразил я.

— Можно, — подмигнул он. — Скажи, на Большом базаре, на площади, нашли мёртвого младенца.

Вид у меня, в трусах ниже колен и в майке выше пупа, был славный. Потому он, наверное, и подмигнул второй раз: двумя глазами. Как слёзы, с козырька его фуражки стекали капли дождя. Я не двигался с места, и он нажал:

— Младенец мальчишеского полу, скорей всего — удушенный.

Зачем он рассказывал всё это мне? И с такими глубокими паузами:

— Грудной… Закопанный…

Я молчал. Была глубокая ночь. Накрапывал дождик.

— Ты спроси отца: сюда заносить, или как?

— Совсем сдурели, новобранцы, — заявил отец, натягивая брючину на протез. — Можно подумать, я тут для своих клиентов тоже пуховые одеяльца держу. Скажи ему — сейчас поедем. А сам ложись.

Тоже относилось, по-видимому, к частной практике Ди.

Отец с матерью спали в столовой, той самой — на три ступеньки ниже, ночью превращавшейся в их спальню. Я ушёл к себе и лёг, и какое-то время лежал, слушая дыхание Ю, умноженное на вдвое учащённое дыхание Изабеллы. Мысли мои вертелись вокруг мальчишеского «полу», я, вероятно, как-то относил себя к нему. Перед глазами возникало и пропадало плоское, нецветное изображение базарной площади, чаще — той её части, которую в зиму нашего с Ба путешествия туда ещё не успели замостить, где тогда располагались раковинка с шапито, клетки и вагончики. Я воображал себе теперешний пустырь на этом месте, раскисшую глину, роющихся в мусоре свиней, вдруг откапывающих младенцев или то, что от них осталось. Потом я всё же увидел тигров, жрущих эти остатки, и выражающих изумлённое одобрение зевак… Затем появились санки, калоши, пошёл снег, и я уснул.

К завтраку отец был уже дома. Иначе и быть не могло, Ба не прощала никому проступков, покушающихся на основные параграфы домашней конституции. Отсутствие кого-нибудь за столом оскорбляло её, как ненароком выпавший за едой в тарелку зуб. Возможно, именно потому она постоянно присматривалась к моим зубам. Обстоятельствам, с которыми ей приходилось иногда идти на компромисс, она уступала будничные обеды, но не воскресные, и не завтраки-ужины. Да и эта уступка делалась в те дни, когда отца вообще не было в городе. Командировки же матери не принимались в расчёт, как и девятимесячные отсутствия Изабеллы: обе они пребывали между разрядами членов семьи и гостей. А Жанна? Это вопрос особый, вопрос бабочки-однодневки. К тому же, у Жанны была и своя Ба, свой дом и тамошний обед, куда ей следовало являться прежде всего. Изабелле предстоял ещё один год учёбы в институте, конечно же в Москве, а матери — неизвестно сколько ещё полагалось обучаться новым для неё правилам жизни, чтобы после успешной сдачи экзаменов перейти в разряд полноправных родственников. Учились обе они старательно, хотя и по принуждению: мать cбегала к семейному столу от своего Горздрава, а Изабелла из микробиологической лаборатории, куда её на лето устраивал Ди. Дом был у обеих под рукой, ведь в этом городе всё было под рукой, одно к одному… разумеется, в той его части, которую мы признавали городом. Мы, то есть, Ба.

Было раннее летнее утро. Дом приходил в себя, оживал, нет, налаживал внутри себя движение, как это делает машина, обладающая определённой ей навсегда функцией. Сказать «навсегда» — вовсе не означает не замечать скрипа, и неохоты, с которой подчас двигались члены этой машины. Но неохота распространялась и на желание замечать скрип, и потому: навсегда. Пока Ба и Валя занимались завтраком на кухне, Изабелла и мать делали уборку соответственно в кабинете и в столовой, мужчины — Ди, Ю и я — приводили в дневной порядок себя. Под контролем старших, точнее — одного только Ю, я выжимал маленькие гантели, приседал, подтягивался на турнике, делал преднес и обливался затем до пояса. После чего раза три-четыре чистил зубы, пока результаты не сочтут удовлетворительными, в этом случае — сочтёт Ди. Три или четыре, зависело от того, как долго Ди и Ю брились. Уборка спальни Ба лежала на ней самой, она никому бы и не доверила её. Так же, как и парадную посуду в буфете и настенные тарелочки в столовой. Это был её алтарь, и она священнодействовала, протирая, к примеру, своё трюмо. Это был акт религиозный, а молитву — кто ж препоручает другому? Только люди соборно-церковные, а Ба мало что о них знала. Час её молитвы наступал после завтрака, когда её личный храм — дом пустел и темнел, окна забеливались мелом… то есть, закрывались многополезными ставнями, летом — не для сохранения внутреннего тепла, а чтобы как раз не впускать внутрь наружный жар.

Возможно, тот день был воскресным. Исхожу из того, что завтрак представляется слишком долгим для будничного, а о длине завтрака можно судить по количеству того, что было сказано за столом. Впрочем, этот разговор мог быть тогда разбросан по нескольким дням, а собрал его в один — я, сейчас. Теперь уж правду не установить, да и к чему она, такая правда. Главное, отец успел к самому началу: мы начали с яичницы и помидоров, а он уселся за стол, когда яичница ещё не остыла. Его попытку съесть свою долю прямо со сковороды Ба пресекла без слов, мановением лишь пальца.

— Жрать хочется, — несмотря на неудачу, весело пожаловался отец.

Ди глянул на него укоризненно: слово «жрать» не входило в канонический лексикон.

— Тебя всю ночь не было… — почтительно, и потому без вопросительного знака, спросил Ю.

— Застарелая привычка, шляться по ночам, — высказалась мать.

— С нами дети, — заметил Ди.

— Well, that side-winder knocks on me, — между всем прочим тихо, и понятно — кто.

— Как поживают твои обезьянки? — хмыкнул отец. — С ними ты тоже вот так по-ангельски беседуешь?

— Ей нужна практика, — солидно заявил Ю. — Ведь диплом она будет защищать по-английски.

— Зачем? — спросила мать. — Чтобы никто не понял, что она там понамолола?

— Нет, чтобы… ну… — замялся Ю.

— Всякий интеллигентный человек должен бы изучать языки, — помог Ди. — И лучше это делать с детства, когда…

— Кстати, об интеллигентных детях, — перебила мать. — Я хотела попросить тебя, Изабелла, чтобы ты впредь не посылала мальчика на вокзал.

— Но это же совсем рядом! — возразила Изабелла. — А у меня очень мало времени.

— И всё-таки я прошу, — упрямо сказала мать. — Почему, почему он в его годы должен иметь дела с проводницами? Зачем он должен в его возрасте сталкиваться с… ненужными ему подробностями жизни? Он, кстати, знает — что в тех коробках?

— Микробы, — сказал я. — Вернее, бактерии.

Все обернулись ко мне и уставились в мою переносицу. Длинная пауза.

— Вот, пожалуйста, — резюмировала мать. — В результате он уже вмешивается во взрослые разговоры.

— Этот поезд из Одессы единственный, — сказала Изабелла. — А Одесса, если не считать Сухуми, но это далеко от нас, единственное место, где…

— … растут обезьяньи…

— Осторожно, с нами дети, — ехидно вставил отец. Ди улыбнулся.

— Всё это бред, — заявила мать, — вся эта твоя работа. Одна от неё польза, что тащишь в дом всякую заразу от своих… материалов. Руки, что ли, тебя, интеллигентного ребёнка, мыть не учили?

— Я тащу? — возмутилась Изабелла. — Это твой муж тащит. Разве это я подхватила на работе ТБЦ, да ещё и болезнь Боткина впридачу? Не бойся, мне из Одессы присылают материалы, к которым человек невосприимчив.

— И ты не бойся, — возразила мать, — из твоей Москвы тебе теперь пришлют материалы, которые все мы легко воспримем.

— Между нами ребёнок, — опять загнул туда же отец. На этот раз Ди не улыбнулся.

— Фу, — сказал он.

У Ба был совершенно отсутствующий вид. Возможно, именно это развязало всем языки. В том числе и мне.

— Я уже не ребёнок, — сказал я. — Во всяком случае, не грудной младенец, пусть и тоже мальчишеского полу.

— Фью! — присвистнул отец.

— Не свисти за столом, — механически сказала Ба.