Вячеслав Пьецух - Суть дела (сборник) Страница 19

Когда солнце уже помаленьку валилось к западу, Петр Михайлович шел на двор и занимался мелкими хозяйственными делами, как то починял забор, собирал сушняк для растопки, ходил по грибы, которые в обилии водились по заброшенным огородам, таскал воду из колодца, искал по привычке пустые бутылки про запас, на случай починки дома, или, на худой конец, налаживал строительный инструмент. Слова было не с кем сказать, но то-то было и хорошо. Разве время от времени в деревне появлялся егерь Семен и, проходя мимо горемыкинской усадьбы, всегда разыгрывал одну и ту же идиотскую шутку, то есть он окликал хозяина:

– Петь, а Петь!

Петр Михайлович:

– Ну чего тебе?

– Предлагаю спеть!

А так изо дня в день на десять километров вокруг стояла такая тишина и безлюдье, что он чувствовал себя единственным на земле человеком, практикующем бытие.

По вечерам, когда на деревню мало-помалу спускалась мгла, он зажигал керосиновую лампу (света тут никогда не было), устраивался у окна и, глядя на темнеющее небо, где уже проклюнулась и подмигивала ему первая звезда, точно на что-то намекала, думал о том о сем.

По той причине, что в эти минуты его охватывало необыкновенное, томительное и какое-то трогательное чувство, словно он вдруг резко помолодел, и все только начинается, и много чего прекрасного ожидается впереди, думалось Петру Михайловичу исключительно хорошо. То ему придет на мысль изобрести компактную установку, которая глушила бы телевизионный сигнал, то явится идея возрождения дворянского сословия как гаранта выживаемости страны, то вздумается выступить с законопроектом о насильственном расселении городов. И радостно делалось на душе от сознания, что вот вся держава, от Калининграда до Владивостока, дрыхнет, поджавши ноги, а он, Горемыкин Петр Михайлович, наслаждаясь одиночеством, глубоким, как сон истомленного человека, в это время мыслит за всю страну.

К добру ли, к худу, в нем постепенно развилась привычка мыслить вслух, себя же выставляя в качестве истца, себе же возражая, либо соглашаясь с самим собой. Например, одна как бы ипостась Петра Михайловича утверждала:

– Как это ни прискорбно, а все же люди не ровня друг другу и слишком разнятся-неладятся меж собой. И никакие революции, никакой марксизм не могут обеспечить одинаковые права и возможности, допустим, Эдисону и папуасу, балерине и водолазу, уголовнику и председателю колхоза «Памяти Ильича». Так всегда было и всегда будет: Ваня Голицын аристократ, тонкий художник и очаровательный человек, а Ваня Пупкин – немытая рожа, невежа и баламут; черный люд зашибает копейку и таращится в телевизор, а избранная публика безвозмездно радеет о благе народном, хотя бы только материального порядка, но это тоже подай сюда.

Другая ипостась возражает:

– Однако же, согласно преданию, Бог сотворил человека по своему образу и подобию, из чего как раз следует, что все люди в принципе одинаковы, как маковое зерно. Другое дело, что в процессе роста наблюдаются разные результаты, а в итоге вообще: часть урожая идет на выпечку, а часть – на изготовление наркоты. Точно так же и у людей: кто сидит в Совете Федерации, кто в «Крестах». И почему среди людей испокон веков ведется этот разнобой – так сразу и не сказать. Может быть, именно потому, что у нас превратное представление о благе народном: мы полагаем, что оно заключается в посудомоечной машине для женщин и средстве для ращения волос у мужчин, а на самом деле истинное благо в том, чтобы мирно разойтись по своим углам.

Одна ипостась:

– Действительно не исключено, что процесс познания еще со времен старины Архимеда принял ошибочное направление, и научно-технический прогресс, в конце концов, заведет человечество в тупик, если иметь в виду постепенное одичание народов, которое выражается в гегемонии дурня и простака. Но ведь протоимпульс был истинен и благ – освобождение человека от мышечного труда, а впоследствии даже и от умственного труда, направленного вовне, чтобы он знал только одно святое дело: самосовершенствование, укрепление сил души. Если бы дело в этом направлении и пошло, то неизбежен был бы распад так называемых трудовых коллективов и прочих сообществ как источников всяческого зла, и личность, единичность, наконец, вступила б в свои права.

Другая ипостась:

– Непонятно только, почему любое сообщество – это источник и форма зла?

– Потому что мы из Писания и по опыту знаем: где трое – там церковь, где четверо – там бедлам. Ведь любое сколько-нибудь многочисленное сообщество – это противоестественное сосуществование жулика и бессребреника, мужчины и женщины, болвана и умника, пройдохи и добряка. Понятное дело, от такого бедлама добра не жди, и человечество никогда не достигнет своего извечного идеала, то есть жизни вполне праведной, без насилия, вопиющего неравенства, бездомных и голодных, преступности всякого рода, без вооруженных конфликтов, которые возникают из ничего. Положим, отошла пора разборок между религиозными фанатиками, как то католиками и протестантами, начались войны за рынки сбыта, наладились нерушимые сферы влияния, того и гляди грянет мировая бойня из-за воды. И от преступности нам никогда не избавиться, потому что неистребимо больное животное, которое нападает на человека, и это зло, как смерть, победить нельзя. И чего вообще ожидать от будущего, если благополучнейшая страна на планете – Финляндия – занимает первое место в мире по числу самоубийств, если в богатейшей Америке гораздо больше, чем в нищей Азии, грабителей и воров?!

Другая ипостась:

– Следовательно, все проблемы были бы решены, если как-то развести, размежевать пройдоху и добряка? Но ведь на практике такая операция невозможна, как, скажем, невозможно отменить науку, затем что она триста лет сбивает нас с панталыку, как, например, невозможна операция на душе. Это ведь не то, что ты, Петр Михайлович, то есть мы, размежевались с нашей супругой, тут необходимо даже географически изолировать отрицательный элемент! Пройдох придется определить в одну резервацию где-нибудь в Пермском крае, грабителей в другую, фальшивомонетчиков в третью – но ведь это получается нонсенс и чепуха?!

Одна ипостась:

– Совершеннейший нонсенс и чепуха! Я потому и утверждаю, что выхода нет, что «кругом шестнадцать», что род людской, как законченный параноик, неизлечим. Но можно удалиться. Можно наплевать на так называемые блага так называемой цивилизации и удалиться от мира, как мы с тобой удалились, как отшельники по пещерам, как иноки от греха. Мир от этого лучше не станет, ну и лях с ним, с миром, который воображает, что он достиг всей полноты счастья с тех пор, как пересел с телеги на паровоз. Зато ты, Петр Михайлович, и я… то же самое Петр Михайлович, можем наслаждаться одиночеством на двоих. Но самое интересное…

На этом интересном месте вдруг послышался посторонний голос:

– Я тебя спрашиваю: ты о чем опять задумался, лютый змей?

2010

БОЗОН ХИГГСА

Когда я был юношей, по Москве одно время ходил странный гражданин, которого можно было встретить преимущественно на тогдашней улице Горького и в прилегающих переулках, у Никитских ворот, на бульварах от Сретенки до памятника Грибоедову, у Трех вокзалов и на Трубе. Этот гражданин во всякое время года носил фуражку с бумажным цветком вместо кокарды и темный костюм военного покроя при невероятном множестве медалей и орденов, вырезанных из жести, которые красовались у него на бортах и лацканах пиджака.

Этот ненормальный гражданин был мой двоюродный дядя по женской линии, но мы с ним не знались, затем что он был человек тяжелый и действительно не в себе. Единственно он аккуратно навещал нас в Староконюшенном переулке под новогодние праздники, однако его сразу же спроваживали на кухню, где он развлекался домашней настойкой на смородиновых почках, а я по молодости лет упивался его рассказами о былом.

Моему несчастному дяде было что порассказать. Он пережил два самых страшных года ленинградской блокады и отлично помнил суп из столярного клея, который непременно нужно было запивать холодной водой, чтобы избежать заворота кишок. Уже после войны, когда дядя с родителями жил на Орловщине, он где-то нашел немецкую противопехотную гранату, и ему взрывателем два пальца оторвало. В первой молодости он дуриком поступил в Физико-технический институт, что в Долгопрудном, но проучился только два курса и был с позором отчислен за сущую ерунду: в начале марта 1953 года, за сутки до официального сообщения, кто-то из сокурсников сказал ему, вытараща глаза:

– Сталин умер!!!

– Бывает, – отозвался дядя, и за это невинное замечание погорел.

Потом он женился на одной девушке из хорошей семьи, но брак оказался неудачным, молодая жена его форменно возненавидела, за то что дядя тогда был молчальником, даже за обедом занимался какими-то вычислениями, никак не мог устроиться на работу и, в сущности, жил приймаком, на хлебах жены. Она так жестоко его третировала, что даже как-то за завтраком на мужнин вопрос «Что это ты, зайчик, сегодня хмурая такая?» – последовало в ответ: