Андрей Ветер - Осколки сердца Страница 19

Мы жили в коммуналке, в полуподвальном помещении на улице Строителей, неподалёку от станции метро Университет. Соседями по квартире были испанцы – Виктор и Хуанита, бежавшие, как и многие коммунисты, в тридцатые годы из Испании от фашистов. Виктор тяжело болел, постоянно кашлял, а на спине и груди у него виднелись жирные шрамы – следы пыток. Хуанита была одной из самых известных испанок, живших в Москве в то время. Они были забавные люди, сильно обрусевшие; разговаривали между собой только по-испански, но часто вставляли русские слова: «Victor, quieres los огурчикос?» и всё в таком роде. Ещё среди испанцев была известна Мехида, у неё учился мой отец в Академии внешней торговли. Моя преподавательница испанского языка в МГИМО – рыжеволосая, высоченная бывшая баскетболистка – тоже училась у Мехиды. Вот так тесен мир.

Когда Че Гевара приехал в Москву в 1964 году, его повезли в гости к Николаю Трапезникову, проживавшему в нашем доме. Трапезников был знаменитостью в мире медицины (уже через год он возглавил онкологический центр). Не знаю, что свело моего отца с Трапезниковым, но они дружили. Это и послужило причиной, по которой Николай Николаевич повёл кубинского революционера к нам.

Поскольку испанская речь для меня была практически родной в то время, я не удивился, когда в коридоре возник ещё один испаноговорящий мужчина. Че прошёл в нашу комнату, где посредине стоял круглый стол, а вокруг лепились к стенам кровать, шкаф, трюмо и диван. Туда же пришли Виктор и Хуанита. Было шумно и дымно, потому что все курили. Че дымил сигарой, это запомнилось, потому что отличалось от привычных папирос.

Не знаю, о чём они говорили. По-испански я понимал хорошо, поскольку с первых дней учился говорить сразу по-русски и по-испански. Но разве меня интересовали разговоры взрослых? О кубинской революции я, четырёхлетний мальчик, ничего не знал, поэтому не мог оценить, кто появился в нашей комнатёнке. Имя команданте Че ничего не значило для меня. Куда больше меня интересовала жившая этажом выше девочка Лариса, которая по просьбе мальчишек снимала с себя трусики и показывала нам кое-что.

Че Гевара подарил отцу портрет с автографом, и эта фотография хранилась в нашем доме до середины семидесятых. Такой фотографии я больше не видел, она не из числа известных: в полупрофиль, чуть пересвечена фотовспышкой, из-за которой губы Эрнесто получились неестественно тёмными, с сигарой во рту, в берете… Уже в Индии, где отец работал по линии внешней разведки, он сдружился с кубинским послом (кажется, его звали Паскуаль, но не уверен). Мы часто посещали кубинцев, и меня даже в шутку сватали за их дочку, но она не привлекала меня, поскольку была, во-первых, слишком высокой, во-вторых, чернокожей, и, в-третьих, меня интересовала Марина. Вот этим кубинцам отец и подарил потрет Че.

Отец всегда вспоминал о знакомстве с Эрнесто с большой гордостью. Я же вынужден вспоминать о встрече с величайшим революционером – просто как факт. Это было, но что с того? Впрочем, его революционный дух, наверное, заразил меня, потому что я обожал песни кубинской революции, а потом мне стала интересно всё, что связано с революционным движением в Латинской Америке. Так, я остро и болезненно реагировал на все сообщения о революции в Никарагуа, меня восхищали бородатые люди в беретах, дравшиеся против Сомосы и в конце концов победившие (история с захватом партизанами Никарагуанского парламента околдовала моё юношеское воображение). Одним из самых ярких переживаний была работа с делегацией никарагуанских детей в 1980 году (во время Олимпиады в Москве). Многие из них выросли в партизанских отрядах, многие потеряли семью, и все горели революционным огнём. Они были наивны и светлы, ненавидели фашизм во всех его проявлениях. Че Гевара был для них идеалом, хотя национальный герой Сандино был всё-таки ближе. Про Ленина они спрашивали постоянно: какой он был, как делал революцию и каким автоматом предпочитал пользоваться в бою. Попытка объяснить им, что Ленин не пользовался оружием вообще приводила их в недоумение: «Революционер не может без оружия!»… Общаться с ними было наслаждением, а прощание в Шереметьевском терминале было страшно, потому что все – они и мы – понимали, что расстаёмся навсегда.

До сих пор у меня хранятся никарагуанские журналы тех лет, от которых веет революционным духом. Несмотря на моё категорическое отрицание всех революций и любого проявления насилия, я всё-таки остаюсь верным сторонником Эрнесто Че Гевары и Августо Сандино.

ПРО ТАНЦУЮЩЕГО ЛИСА

По паспорту он был Дмитрий Сергеев, но это имя существовало как-то отдельно от него. На самом деле его звали Танцующий Лис. Вся жизнь его была воплощением танца…

Чтобы рассказать о нём, придётся начать издалека.

Индейцами я увлекался с раннего детства. Толком не зная о них ничего (видел несколько фильмов с участием Гойко Митича и прочитал несколько книг Фенимора Купера и Майн Рида), я влюбился в них безоглядно. Объяснить это невозможно. Кого-то охватывает любовь к человеку, кого-то – к музыке, а некоторые влюбляются в образ жизни. Впрочем, индейский образ жизни, полюбившийся мне, не существовал к тому времени уже лет сто, поэтому его можно считать почти фантазией. Моя страсть к индейцам вызывала у людей недоумение, а их недоумение вызывало недоумение у меня. Я был один, никто рядом со мной не поддерживал моего увлечения. Я собирал картинки, газетные и журнальные статьи, вклеивал их в специальную тетрадь, делал выписки из Большой советской энциклопедии. Понемногу взрослел, но тема индейцев не только не оставляла меня, она крепчала и приобретала новое качество: я понемногу превращался в исследователя, а исследователь решил воплотить открытую им историю в книги. Это вполне понятно, поскольку я чувствовал некую обязанность – объяснить всем, кто был далёк от этой темы, причину моей любви к американским туземцам…

Однажды, уже работая на телевидении, я случайно наткнулся на сюжет, называвшийся «Майн Рид Шоу». Невозможно объяснить, что со мной произошло, когда я увидел людей, облачённых в расшитые бисером кожаные рубахи и мокасины. Я увидел настоящие орлиные перья… Да что там перья! Я увидел людей, которые болели индейцами не меньше меня, а то и больше – ведь они материализовывали их жизнь! Они сами были индейцами!

Прошло несколько дней, и я заполучил номер телефона, связался с одним человеком, затем с другим и наконец узнал, что интересовавшие меня люди в ближайшие недели поставят индейский лагерь где-то под Питером и что это мероприятие называется Пау. Разумеется, я решил ехать.

Телекамеру мне дали только на один день, но отказаться я не мог, хотя не был уверен, что успею снять что-то, поскольку лагерь надо сначала отыскать. Ехал я туда, представляя почти художественный фильм: вот впереди появляется стойбище, я выпрыгиваю из машины, даю распоряжение помощнику снимать всё подряд, а сам иду вперёд, ожидая выхода индейцев мне навстречу, начинается обмен рукопожатиями, раскуривание трубки… Ничего такого не произошло, никто не вышел мне навстречу, потому что мы свернули не на ту дорогу, проплутали часа три по лесу и вернулись в Питер, так и не увидев Пау… На нервной почве у меня воспалился глаз, и в Москве прямо с вокзала я помчался в неотложку, где мне что-то накапали, чем-то поскребли и напугали отслоением сетчатки. Впрочем, это совсем другая история…

Осенью мне позвонила Маша Большакова. «Мне сказали, что вы хотите снимать наших ребят. Они приехали из Питера», – начала она, но я никак не мог взять в толк, о ком шла речь. А когда понял, что Маша говорила об индейцах, то у меня перехватил дыхание – они рядом! Оказывается, они приехали на съёмку программы «До шестнадцати и старше», но случилась, как это нередко происходит на ТВ, какая-то «накладка», и никто их не снял. Я немедленно позвонил в нашу редакцию… О боги, какая удача! Кто-то отказался от запланированной съёмки, и через пару дней освободившийся «Бетакам» упал мне в руки.

На съёмку я отправился на «газели». Где-то неподалёку от площади Ильича мы въехали во двор и остановились перед грязненькой башенкой. Дверь открыла Маша. По квартире бродили люди, некоторые с длинными волосами. Все незнакомые. И ни малейшего намёка на индейцев. Маша представила меня мужу: «Это Саша». Его иногда называли Лошадник, поскольку он продал квартиру и купил лошадей. История его жизни требует отдельного рассказа…

Мы познакомились. Они начали наряжаться, а я спустился вниз и устроился в «газели», предвкушая удовольствие от съёмки. Минут через тридцать они вышли. В полной красе. Приводя в состояние шока прохожих. Завораживая своим видом даже дворовых кошек. Их одежда шуршала бахромой и гремела бубенцами. Передо мной стояли индейцы! Казалось, сам воздух изменился при их появлении…

В «газель» все не вмещались. Долго втискивались, прилаживались, выгнали моего ассистента, и он отправился домой, не скрывая горького сожаления. В конце концов кое-как влезли, набились плотно, ехали стоя. Нашли какую-то поляну в Измайловском парке. Выгрузились. Ребята принялись дошлифовывать свой облик, вытащили откуда-то оперения. Я судорожно снимал, боясь упустить что-либо. Глаза мои разбегались в прямом смысле слова.