Андрей Столяров - Свете тихий Страница 19

– Ура-а-а!..

Ура, так ура!

Расчистить дорогу до дома занимает у меня часа полтора. Я специально не тороплюсь, поскольку по опыту знаю, что, принимаясь за большую работу, торопиться нельзя: выдохнешься, не добравшись до середины, не хватит сил, Работать следует так, будто впереди вечность. И потому я не вгрызаюсь яростно в наст, пытаясь как можно больше одним взмахом преодолеть, а аккуратно и монотонно нарубаю его на квадраты, подсекаю верхнюю часть и сбрасываю за канаву, затем подсекаю нижнюю и отправляю ее туда же.

Так – раз за разом.

Движения у меня размеренные, спокойные, по сторонам я особенно не смотрю, часы с запястья снимаю и засовываю в задний карман. Времени для меня на этот период не существует. Зато когда я, наконец, весь взмокший, дохожу до крыльца и останавливаюсь, опираясь на воткнутую в снег лопату, то, несмотря на слегка ноющие мышцы спины, чувствую, что мог бы работать так еще часа два.

Ну, не два, разумеется, однако за час поручусь.

Вообще, мне есть чем гордиться. Траншея прямая, отчетливая, сияющая свежевскопанной белизной. Аля, отряхнув снег с сапог, садится за руль и без особых проблем проезжает по ней до конца. Там она разворачивается, поскольку я прорыл для этого специальный аппендикс, и затем, выключив двигатель, в немом потрясении разводит руками.

Она ни слова не говорит.

Но смотрит на меня так, словно я совершил ради нее выдающийся подвиг.

Это первичная аксиология бытия: простые вещи ценятся выше всего.

Сама она, между прочим, тоже времени не теряла: растопила печь, в которой сейчас уютно потрескивают дрова, принесла воды, поставила вариться картошку, постелила свежую скатерть, накрыла на стол. В комнатах, правда, еще очень холодно: я натягиваю два свитера, и все равно прохватывает насквозь дряблая дрожь. Аля, в свою очередь, надевает две шерстяные кофты, а на плечи накидывает пестрое покрывало с тахты.

От картошки поднимается соблазнительный пар.

– Есть хочу, умираю. Позавтракала сегодня – зеленым горошком…

Легкий пар также вырывается изо рта.

И все-таки когда я откупориваю сухое вино, выбранное, естественно, Алей (мне такое серьезное дело доверить нельзя), по всей комнате распространяется восхитительный аромат: будто наступила весна, жар нежных соцветий струится от земли до небес.

Жить становится можно.

Через полчаса я снимаю один свитер, затем – другой. Аля сбрасывает покрывало, стягивает толстые кофты. Разговариваем мы почему-то об Аделаиде, которая как раз в эти дни, предвкушая успех, лихорадочно завершает документацию по проекту.

– Несчастный она человек, – говорит Аля. – Ей требуется мужчина-бог, мужчина-герой, перед которым она могла бы благоговеть. А где сейчас такого возьмешь? Сейчас – либо идолы, требующие непрерывных жертв, либо индюки, надувающиеся самодовольством, либо буйволы, которые с налитыми кровью глазами прут неизвестно куда. Время богов и героев, вероятно, прошло.

Я с ней согласен. Я то же самое мог бы сказать про Варвару. Ей тоже требуется мужчина-победитель, мужчина-герой – такой, чтобы не стыдно было продемонстрировать его в своем деловом кругу: человек, достигший успеха, со связями, имеющий внятный официальный статус. И ей никак не понять, что я не хочу никого побеждать, что существуют категории жизни вне побед и вне поражений и что торжествующий победитель выглядит, по крайней мере в моих глазах, как монументальный дурак.

– Не люблю победителей, – серьезно говорит Аля. – У них какое-то тупое стремление подчинить себе все. Весь мир подчинить, каждого человека… Ужасно… Давай не будем никого побеждать…

Мы заключаем этот тайный союз. Торжественно чокаемся, и вино в бокалах звенит, как жидкий хрусталь. Около десяти часов я нажимаю кнопку приемника, чтобы послушать новости, но у Али при словах «… заявил президент России» делается такое несчастное, страдающее лицо, что я сразу же переключаюсь на легкую музыку.

Аля, тем не менее, не успокаивается.

– Ну, что им надо от нас? – с отчаянием спрашивает она. – Ну, почему у них все время то перестройка, то кризис, то приватизация, то национализация, то коммунизм, то либерализм? Почему они в покое нас не оставят? Ну, откуда они слова такие берут?..

Я лишь машу руками: не будем об этом.

– Знаешь, чего я боюсь? Что все это иллюзия, – говорит Аля. – Шизофреники, я где-то читала, создают себе иллюзорный мир, который вытесняет реальность. Вот так же и мы. Ты придумал меня, я – тебя. Выдумали любовь, возвышенные отношения, зыбкий, ненадежный мирок, окутывающий, сотканный из бесплотных грез. А завтра дунет ветер, всколыхнется воздух, все это улетит…

– Дилемма простая: либо больны мы, либо весь мир.

– Тогда – мы, – говорит Аля.

– Тогда – весь мир, – говорю я.

К счастью, она вспоминает о своем подарке. Аля столько раз сегодня на него намекала, столько раз предуведомляла меня, что главное еще впереди, делала при этом такое таинственное лицо, что я даже немного разочарован, увидев плоский бумажный пакет, под которым болтаются какие-то скрученные веревочки.

– Что это?

– Собирайся, пошли, пошли!..

Мы надеваем куртки и выходим на улицу. Уже стемнело – в небе, отражая мерцающий снег, горят сотни звезд. Проглядывает из-за сосен луна, и свет ее, настоянный на морозе, рождает необыкновенную тишину.

Мир только что сотворен.

Нет в нем никого, кроме нас.

Аля встряхивает пакет, и он разворачивается, образуя довольно длинный ребристый конус. Веревочки – это стропы, сходящиеся к металлическому кольцу, а оно, в свою очередь, охватывает цилиндр, сделанный, судя по желтоватой окраске, из пластилина.

– Так это воздушный шар!..

– Это – фонарик… Вот, поджигай!.. – говорит Аля.

Я щелкаю зажигалкой, которую она мне дает. Огонь прилипает к цилиндру и синеватой пленочкой распространяется по нему. Вдруг вспыхивает бодрый желтый язык. Бумажные ребра конуса нехотя расправляются. Он приобретает объем и светится изнутри.

– Отпускай!..

Я осторожно отвожу руку. Фонарик чуть проседает, наверное, притягиваемый весом к земле, однако не падает, а замирает на уровне глаз, и через секунду медленно, будто подчиняясь скрытому волшебству, начинает плыть вверх.

Аля делает шаг назад, спотыкается и садится в снег.

– Летит!.. Летит!..

Я боюсь, что фонарик запутается в ветках сосны. Но подхваченный токами воздуха, он благополучно минует ее, поднимается еще выше и вырывается на простор.

Мы бежим за ним до самых ворот.

На другой стороне – зимний лес, скованный морозом и тьмой, снежный обморок, мерзлое ночное пространство, не имеющее границ.

Фонарик проплывает над ним, как магическая звезда.

Самая яркая, самая загадочная из звезд.

– Надо, пока он не упал, загадать желание, – говорит Аля. Она крепко зажмуривается и прижимает руки к груди. – Я хочу жить только с тобой, очень долго, и умереть в один день… Нет! В одно и то же мгновение!.. Только не смейся, пожалуйста!.. А чего хочешь ты?..

У меня нет сомнений.

– Того же самого…

Я не говорю ей, что загаданное желание нельзя высказывать вслух.

Оно тогда не исполнится.

Такая примета.

Потому что – какое нам дело до всех на свете примет?

У нас приметы – свои.

И они всегда исполняются – стоит лишь захотеть.

Ночью мы неожиданно просыпаемся.

Точней, просыпаюсь я, разбуженный, вероятно, неистовством огромной луны.

Она заполняет собой чуть ли не все окно.

Видны провалы, пятна темных «морей», которых нам не достичь.

Впрочем, бог с ними.

Зачем они нам?

Аля, почувствовав, видимо, изменившееся дыхание, приникает ко мне.

– Как ты думаешь, он еще там летит? – не открывая глаз, спрашивает она.

Я в этом абсолютно уверен:

– Конечно, летит.

А как же иначе.

Комната полна светлых теней.

– И будет лететь всегда.

– Ладно, тогда я сплю дальше… – успокоенно говорит Аля.

Ах, если бы все было так просто!

Если бы можно было и в самом деле закрыть глаза и спать, спать, спать!

Но ведь – нельзя, нельзя!

Мир колеблется, чувствуются в нем глубинные потрясения – словно трескается, разваливаясь на части, некий тектонический монолит.

Его уже ничем не скрепить.

Все последнее время я начинаю день с обзора новостей в интернете, и главный вывод, к которому прихожу, – что ничего не понять. Один российский министр утверждает, что пик кризиса позади: в перспективе нас ждет медленное, но необратимое улучшение. Другой, российский министр, напротив, считает, что идет следующая кризисная волна: надо быть готовыми ее пережить. Хочется верить первому, но что-то упорно подсказывает, что прав второй. От разноголосицы мнений просто ломит в висках. Рубль будет и далее укрепляться. Нет, рубль, ослабленный девальвацией, неизбежно обвалится. Нас ждет массовая безработица. Наоборот, ситуация на рынке труда понемногу стабилизируется. Выступает с успокоительными заявлениями президент, выступает премьер-министр – эта социальная психотерапия, на меня лично не действует. Существуют ведь и другие высказывания. Сорос, например, полагает, что глобальный кризис может привести к глобальной войне.