Михаил Чулаки - Во имя Мати, Дочи и Святой души Страница 19

– А ты сначала мне целование дай, братик. У нас же тут не женихи с невестами, у нас семья общая, и все всех любят.

– То у вас, а то у нас. У нас правило: лучше пятерых самому насильно взять, чем одна бешеная телка тебя изнасилует. Привет.

– Не смирился ты еще, братик. А у нас в Сестричестве смиряться положено. Госпожа Божа несмирных не любит. Сестра Калерия, помоги новому брату спасаться, скажи ему, чтобы любовью на любовь ответил и целование дал.

Клава не знала, как правильно поступить по законам Сестричества. Но знала, что Ирка – нахалка подлая! И чтобы не отвечать любезной сестричке, она упала навзничь – и ее само собой выгнуло дугой. Как тогда в комнате Свами после воплощения в Дочу Божу.

Несказанное наслаждение разливалось по напряженной спине, холодным пламенем пробегало по позвоночнику. Она всё слышала вокруг – и ничего ее не волновало. И даже пожар срединный не погас – но притух.

– Ну вот и милуй любимую сестричку припадочную, – сказала Ирка, но Клаве было все равно.

Волнение вокруг почувствовалось – от Ирки передалось к сестрам усердствовавшим – сама Свами вошла.

– Ну что тут у вас?

– Да вот – опять сестру Калерию трясет, – сообщила Ирка презрительно.

Очень Клава расслышала – презрительность, хотя ей и было все равно.

– Госпожа Божа сестрой владеет, радоваться надо. Ну да хватит, сестричка.

Свами наклонилась над Клавой и резко надавила на мысок любви.

Клава обмякла – и сразу же ощутила вновь пожар в своей середине. Огонь воспылал – втрое!

Она села на подстилке, сжалась, словно желая теснотой подушить пламя – как прижимают маленький огонь доской или подушкой.

– Часто тебя стало трясти, сестричка возлюбленная. Поди-ка прогуляйся до Вавилону, сестринского милосердия ради. Послужи Госпоже Боже нашей. Позаботишься о ближнем – своя забота и рассеется,

– Радуюсь и повинуюсь, сладкая Свами. Только отбегу на минутку.

– Отбеги.

Клава забежала к себе в весталочью, где у нее под тюфяком хранился собственный флакон с бальзамом. Она поняла, что еще несколько часов пожара не выдержит. Да уж и так недолеченная ее жалейка распухла снова – и никакого мизинчика сегодня не пропустит.

Грустный боровок ее Валерик валялся тут же на соломе. Увидев ее процедуру, оживился:

– Чего ты сама? Давай налижу тебе, сестричка.

– Да ну тебя! Некогда!

Блаженная прохлада какое-то время еще боролась с пламенем, но пламя отступало, отступало – хорошо-о!

Прохлажденная, Клава прибежала поскорей в комнату Свами.

– Ну вот, сестричка, пойдешь по адресу. Это на Петроградской, найдешь вот. Хороший район. Значит, старичок там такой милый, Иван Натальевич. Объяснила я ему, что надо зваться не по отчеству, а по материнству. Ну по паспорту-то Игнатьевич.

Клава не поняла, какое ей дело до паспорта старичка.

– Хороший Иван Натальевич, да. Мы ему помогаем. Ученый человек, а совсем ослаб. Ну и сделаешь для него – чего попросит. Один ведь он совсем, кроме нас и не ходит никто.

– Прибрать нужно? Или в магазин сбегать?

– В магазин для него ходят, это я устроила. Ему участие нужно. Один совсем, не любит никто. Мы любовь несем, а не макароны из магазина.

– Так я же весталка, сладкая Свами. Пусть лучше слабая сестра.

– Что лучше – это я знаю! Что-то ты разговорчивая стала!

– Прости, сладкая Свами, – Клава быстро поцеловала ручку. – Поучи меня за мой грех.

– Да придется, пожалуй. Весталка! Ты про свою пломбу ненарушенную лучше рядом с этим бугаем думай! Я-то вижу! Знаешь, что весталке нарушенной полагается?!

– Знаю, сладкая Свами.

Неумолимо вспомнилось слово, данное Витьку – и сделалось страшно как никогда.

– Ну а я еще напомню! Да молись громко, пока я любовь свою на тебе расточаю!

Клава громко распевала: «Госпожа Божа, суди меня строже!..», почему-то надеясь, что ее услышит Витёк. Ну не заступится, конечно, не вырвет ее из-под любящей руки Свами, но пусть узнает, что она терпит за него!

А Свами порола хотя и любалкой, но больно. И долго. Здесь в корабле Клава еще не получала такой порки. Но сильнее боли был страх: Свами всё знает, потому что она может мысли читать – не даром же в ней воплощена Мати Божа. Всё знает – и когда-нибудь покарает за смертный грех! А пока приносит последнее предупреждение – не словом, а делом.

– Ну будет. И смотри у меня!

– Спасибо, сладкая Свами, – Клава снова поцеловала ручку.

– Так значит, ничего твоей девственности не грозит у Ивана Натальевича. Что скажет – всё и сделаешь. Пусть немного погорячится. А то живет как мумия. И проживет дольше мумии, пожалуй. Пожалей как следует, понравься, может, попросит у него и остаться на какой срок. Я разрешаю.

После предупреждения Клава не решилась попросить, чтобы ее проводил Витёк. А Свами приказала:

– Валерик твой с тобой сходит. Прямо сразу. И в молельню не заходи.

– Радуюсь и повинуюсь, сладкая Свами.

Клава и пошла покорно – сразу. Гадая, приговорила все-таки Ирка Витька к целованию или нет?

18

По дороге Валерик болтал, довольный прогулкой:

– Уже год как мы за этим дедом ходим. А он только здоровей стал, пожалуй.

– Так и хорошо.

– Конечно, хорошо. Слава Боже. От других-то быстрей душа отлетает. У сестры Ольги, где мы были, бабка и полгода не протянула. Такая счастливая была! Внучиком меня звала.

Старик Иван Натальевич оказался невысоким, но тучным. Говорил с одышкой. Если теперь он выглядел все же здоровее, то каким же был он раньше?

Квартирка однокомнатная была убрана чисто. Хорошо за дедом ходят, значит. Стараются сестры сочувственные.

– Я пока на кухне посижу, – деликатно сказал Валерик. Или в ванной. Захочешь – дверь не заперта.

Иван Натальевич усадил Клаву рядом с собой на диван.

– Первый раз тебя вижу. Хорошая девочка, однако. Беленькая. Как тебя зовут?

– Сестра Калерия.

– Хорошо, сестричка. На фронте я уж так сестричек любил. Да все. Без них бы не выжить. Без женского вида. Ты-то совсем маленькая. Далеко до фронтовых. Ну, порадуй дедушку.

Клава равнодушно позволила снять с себя плащ.

– Ездите вы на нашем брате, а мы и рады. Ездите, и заездить рады. Ну давай и поедем.

Клава боялась, что дед начнет раздеваться, но, слава Боже, Иван Натальевич улегся на диван в чем был. На спину.

– Садись вот, доченька.

Клава уселась верхом на грудь. Она подумала, что деду станет еще труднее дышать – но это было его дело. Его проблема!

– Ну вот и вид твой детский. Пухлое всё какое, будто щечки надула. А где же твоя норка? У девочек тоже норки есть, куда может маленькая мышка шмыгнуть. А у тебя, что же, совсем нет? Как у дочери царя Никиты? У Пушкина такая сказка, но ее в школе не проходят.

Клаве вообще он был чуть-чуть противен, а тут и за Пушкина стало обидно. Она из всей школы, может, только Пушкина и помнила, и Пушкин был для нее чистым и светлым, не мог Пушкин быть как-то связан с этим противным дедом. И всякие гадости сочинять.

– Да, Пушкин. Большой был специалист по вашим норкам. Знаток. Всё в мире вокруг этих норок вертится. И только об этом люди думают. Но – люди же лукавы! Нет бы сказать прямо – они намеками. Вот и Пушкин: «Я помню чудное мгновенье», видите ли, а в письме пишет просто: «Вчера выеб Аню Керн». Да не просто, а «с помощью Божией». Вот и вся тебе связь искусства с жизнью. А еще про смысл жизни спорят. Философы стараются. Весь смысл жизни в этом и есть. И конечно, с помощью Божией. Потому что ваша Госпожа Божа только этого и желает. Весь смысл жизни в том, что половые клетки размножаются. Люди – просто огромные опухоли ходячие вокруг половых клеток. А искусство соблазняет и соблазняет: «Любите, это так прекрасно!» Да. Половым клеткам служит – искусство высокое. Закуплено Божей вашей любострастной – и служит.

Голос у Ивана Натальевича становился резким и распевным – как у папусика после второго стакана. Одышка же чудесным образом прошла совсем, вопреки нормальной физике: ведь от давления на грудь дышать должно было бы сделаться труднее.

– Соблазняет искусство! Во всех видах. Наплодило книжки с картинками, а на них самое интересное прикрыто чуть-чуть, чтобы интереснее. Всё искусство – пошлая кокетка: намекает и отталкивает, намекает и отталкивает, чтобы скорей до безумства довести. Пушкин всякий или Рафаэль только бередят клетки, пока не ударит в голову – и ты уже не соображаешь ничего. И это называется любовь, этим гордятся: какой я мужчина, безумней дикого кабана! Вот я же понимаю всё насквозь, а все равно клетки сильнее, и нужно мне, чтобы такая маленькая дрянь меня оседлала. Не могу воткнуть ей, так хоть посмотрю крупным планом. Такое бесконечное кино многосерийное. И бессмысленное. Это ведь вашей Госпоже Боже нужно, не нам! Не мне! Ей зачем-то нужно, чтобы клетки размножались, чтобы росла биомасса. А мы еще говорим: «Свобода, свобода!» Революции устраиваем или наоборот. Да никакой свободы, пока мною клетки эти жадные правят. Они-то посильней любого Чингиз-хана и Сталина! Я старик уже, а должен соплюшку маленькую верхом на себя посадить – и рад. Свобода первая была бы – от клеток этих. Вот если бы жить без припадков безумия, принадлежать себе, а не жадным этим удавицам в прелестном образе обманчивом, которые всех жаждут засосать в себя и не насытятся никогда! Маленькая норка у каждой прелестницы хуже и жадней, чем черная дыра космическая, да это и есть черная дыра, куда мы бросаемся, чтобы клетки делились и делились для неизвестной нам цели провидения! От клеток делящихся, от черной дыры – вот тогда была бы свобода. Тогда бы явился Человек разумный, царь природы. А не опухоль вокруг бессмертных жадных клеточек. Только не бывать тому, Госпожа Божа над нами торжествует, и правая ваша вера, что создала такой мир Женщина ненасытная.