Жан-Луи Кюртис - Парадный этаж Страница 19

В своем номере в «Отель де Франс», развешивая в шкафу одежду, Бернар справился о делах. Леон ответил, что дела идут неважно. Экономический «бум» пятидесятых и шестидесятых годов давно миновал. В течение последних двух лет наблюдается «спад», он производит лишь опустошения. Торговый оборот резко падает. Активное сальдо баланса с каждым месяцем уменьшается: прямо-таки шагреневая кожа. Все труднее и труднее становится сохранять и завоевывать иностранные рынки сбыта: теперь у них появилось два грозных конкурента — Западная Германия и Япония. Да, да, Япония начала производить и экспортировать ротационные машины качеством по меньшей мере не хуже французских и по ценам весьма «конкурентным». Но самые ужасные неприятности доставляют требования рабочих. По малейшему поводу рабочие «распоясываются». За последние пять лет на заводе было семь или восемь забастовок, одна из них длилась целых три недели. Понимает ли Бернар, что это означает? Двадцать один день!.. Социальный климат ухудшается с каждой неделей. Лозунг «Соучастие в прибылях!» витает в воздухе. Возможно, недалек тот день, когда придется пойти на это.

Леон говорил с таким несчастным видом, словно он защищался или заранее искал оправдание тем ошибкам, в которых еще не признался, и, слушая его, Бернар уже предчувствовал, каково будет заключение после этой столь долгой преамбулы: под тем или иным предлогом он (да, он, Бернар) будет ограблен и не получит своих денег, возможно, Леон просто не в состоянии отдать их, как полагалось бы по соглашению, заключенному перед отъездом Бернара в Аргентину. При этой мысли Бернар не испытывал ни разочарования, ни гнева: по правде говоря, он не нуждался в этих деньгах; и потом ведь Леон десять лет тянул на себе весь воз, на нем лежала вся тяжесть ответственности и забот… Но поскольку Бернар любил ясность в делах, он все же спросил:

— Ты можешь сказать мне grosso modo[16], какую сумму составляют теперь прибыли с моего капитала?

И увидел, как Леон, изменившись в лице, после минутного молчания закрыл лицо руками. Бернар подождал, пока приступ пройдет. Этот спектакль был невыносим. Он подошел к окну и посмотрел вниз, на площадь. Жемчужина и гордость города, эта площадь XVIII века была очень красива. Но сейчас, с высоты четвертого этажа гостиницы, она выглядела просто стоянкой для автомашин. Бернар подумал: «Мир, где деньги заставляют плакать шестидесятилетнего мужчину, нужно уничтожить». Странно, что эта мысль возникла у него, когда он смотрел на крыши автомашин, на это море металла, закрывавшее изящный орнамент из разноцветных плит, которыми была выложена площадь; впрочем, если поразмыслить, ничего странного здесь не было, даже напротив: слезы Леона и стоянка автомашин на площади Людовика XV — в какой-то мере явления одного порядка.

Когда Леон как будто успокоился (он вытер глаза носовым платком), Бернар сказал:

— Я огорчен, что я так расстроил тебя, Леон, но ведь мне надо знать, не правда ли? Ты же должен был приготовиться к тому, что я попрошу у тебя отчета?

Леон согласно кивнул.

— В таком случае можешь ты мне сказать все как есть? На что ушли эти деньги?

— Я же объяснил тебе. У нас было столько всяких финансовых трудностей, столько непредвиденных — и таких огромных! — расходов из-за забастовок и всего прочего, что мне пришлось позаимствовать деньги из твоей доли и пустить их в оборот… Я все время надеялся, что мы станем на ноги и я смогу восстановить твою долю, но невзгоды преследовали нас… И потом, что ты хочешь, ведь, по совести говоря, мы думали, что ты уже никогда не вернешься. Ты не подавал о себе никаких вестей, молчал, как воды в рот набрал, и мы были почти уверены, что ты обосновался там навсегда…

Бернар сдержал улыбку: драма оборачивалась фарсом, все это было так наивно… В общем, семья преспокойно похоронила его.

— Послушай, — сказал он, — я вернулся не бороться за свои права, поверь мне. У меня нет ни малейшего намерения, ни малейшего, доставлять тебе неприятности. Досадно, конечно, что ты не можешь отдать то, что мне причитается, но никакой трагедии в этом нет: ты просто уступишь мне часть своих акций, стоимость которых будет соответствовать той сумме, что ты задолжал мне за десять лет.

— Но тогда в твоих руках окажется контрольный пакет акций!

Это прозвучало как вопль. Рыдания были уже неуместны.

— Не думаю, что это многое изменит, — сказал Бернар.

— Это изменит все! Решающий голос будет принадлежать тебе!

— У меня нет намерения воспользоваться этим, во всяком случае, пока что я не рассчитываю входить в дела непосредственно. Следовательно, не буду ни в чем стеснять тебя. Конечно, принимая решения, тебе придется советоваться со мной, но, по существу, решать все будешь ты сам. Даже если я окажусь владельцем контрольного пакета акций, управление предприятием полностью останется в твоих руках. Даю тебе честное слово. И наконец, давай поговорим об этом в другой раз. Подсчитаем все и уладим самым наилучшим образом. Сейчас это не к спеху. Ты веришь мне? Скажу тебе откровенно, Леон: у меня нет ни малейшего желания видеть жену и даже детей, они стали мне чужими. (Вид у Леона стал испуганный. Это, должно быть, шокировало его. Вне успокаивающих условностей он терялся.) Если я через десять лет вернулся во Францию, тому есть много причин, которые ведомы и которые неведомы мне самому. Но одна из них — я хотел повидать тебя, именно тебя.

Они снова обнялись, оба довольно неловко, и Бернар немного удивился, почувствовав себя растроганным. Эмоции — совсем неплохая вещь. Почему он обнаружил это с опозданием на тридцать лет?

— Знаешь, — проговорил Леон, высморкавшись, — сегодня вечером или завтра ты все же должен побывать дома. Сесиль согласна принять тебя. («Какая наглость, — подумал Бернар. — Согласна принять меня!.. Дом принадлежит Леону и мне как неделимая собственность. Там я у себя. Это она втерлась туда».) Она даже распорядилась приготовить твою спальню. Если ты останешься в гостинице, она сочтет это еще одним оскорблением. Тебе не кажется, что ты уже достаточно оскорбил ее?

— Признаюсь тебе: при мысли, что я окажусь лицом к лицу с Сесиль и двумя своими чадами, у меня кровь в жилах стынет. И это не от робости, не от того, что я чувствую за собой какую-то вину, это нечто иное. Ну что мы можем сказать друг другу?

— Прежде всего, Арно и Франсины сейчас нет в городе. Арно с женой уединились где-то в Оверни, я полагаю, в каком-нибудь монастыре…

— Ты не шутишь, Арно обратился к религии?

— Он всегда был верующим, даже немного набожным. Вспомни-ка, ведь это он организовал в своем лицее паломничество в Шартр…

— А ведь верно, я совсем забыл. Нацист в монашеской рясе. А где же Франсина?

— В Париже. Она почти все время живет там. Работает на радио, не знаю точно, кажется, в каком-то журнале для женщин.

— Возможно ли? Она работает? Франсина?

— Скорее, ради того, чтобы чем-то заниматься, «принимать участие», как она говорит. Она ведет весьма независимый образ жизни.

— У нее что же, нелады с мужем?

— Как это ни странно, нет. Когда она здесь, они вроде бы ладят неплохо. Она говорит, что они сообщники…

— Сообщники в каких делах?

— Теперь мне кажется, это слово употребляют, просто когда хотят сказать: мы добрые друзья, мы единомышленники, но позволяем себе прихоти…

— Понимаю. Высший шик. Но скажи, на что же живет вся эта братия?

— Ну, Сесиль я ежемесячно выдавал пособие из твоей доли. Здесь все ясно. Франсину, естественно, обеспечивает муж. Что же касается Арно, то, по правде сказать, мы все содержим его…

— Ибо он не работает?

— Поначалу мы пытались привлечь его к делу. Но он же ничего не знает, ровным счетом ничего. Пришлось отказаться от этой мысли. Впрочем, завод его не интересует. Он с головой ушел в свою миссионерскую деятельность.

— Какую еще такую чертову деятельность? Арно — миссионер?

— Он сам объяснит тебе. Я в этих делах ничего не смыслю.

— Выходит, если я правильно понял тебя, вся семья, живет за счет завода? И ты — единственный, кто работает, мой бедный Леон?

— Гаэтан, в общем, тоже работает…

— Гаэтан — это кто?

— Да помилуй, твой зять! Муж Франсины.

— Я никогда его не видел и даже не уверен, слышал ли когда-нибудь это имя… Что он за человек?

— О, человек скорее легкомысленный. Сам увидишь.

— Короче, весь клан тянешь ты?

Леон вздохнул.

— Чего ж тут удивляться, — проговорил Бернар, — что дела идут не так уж блестяще. Кормить столько дармоедов!.. Мы попытаемся провести кое-какие реформы, а?

— Сомневаюсь, что тебе удастся что-либо изменить. А пока что не хочешь ли ты повидаться с женой?

— Нет. Я пойду туда завтра. Сегодня я хочу подышать воздухом родного города. В одиночестве.

Он вышел на улицу с намерением пообедать, и к впечатлению, которое сложилось у него, пока они ехали с вокзала в гостиницу, добавились новые детали. Он попытался определить его, и первые два слова, которые пришли ему на ум, были: взрыв и изобилие. Казалось, людские инстинкты, и главным образом инстинкты плотские, разом проснулись и требуют немедленного удовлетворения. По всей видимости, цензура, или то, что существовало для этой цели десять лет назад, была упразднена. Афиши кинотеатров, рекламные плакаты, витрины книжных магазинов, огромное количество лавчонок, специализирующихся на продаже порнографии, — и все это в самом центре города — свидетельствовали о том, что главной заботой французов, должно быть, стал секс. Возможно, так оно всегда и было и у французов, и у других народов, но сегодня этот факт был принят, признан, даже больше того: всячески разрекламирован. «Это перекличка многих тысяч караульных…» Это было за пределами допустимого, почти умышленное систематическое возбуждение. Такое нагнетание порнографии походило на круговой обстрел. Бернар не знал, что и думать. В области секса он был — или полагал, что был, — лишен предрассудков. Он всегда считал, что к порывам плоти нельзя подходить с позиций морали и люди, вольны любить в свое удовольствие, соблюдая единственное правило: не посягать на душу другого и уважать свободу каждого. Взрыв, последствия которого Бернар наблюдал на стенах своего города, не оскорбил его нравственного чувства; он шокировал его нарушением хорошего вкуса. Бесчисленные обнаженные тела наводили на мысль о мясном прилавке, и это не вызывало ни веселья, ни сладострастия, скорее наоборот. С другой стороны, за всем этим слишком очевидно проглядывала коммерция. Потребительский капитализм только недавно открыл новый источник прибыли.