Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе Страница 19

БУСИНКИ

Мариэтте С. Чилингаровой

Быть может, под впечатлением той египетской ночи, чья история знакома мне благодаря поэме Брюсова, когда царица соблазнительниц Клеопатра оказалась отвергнутой рядовым легионером, который не поддался ее чарам и, завернувшись в походный плащ, провел последнюю в своей жизни цочь на жестком полу возле ее ложа, демонстрируя ровным дыханием совершеннейшее безразличие, что в данном контексте воспринимается как апогей презрения к этой красивейшей из женщин, а наутро, идя на казнь под злобное визжанье одалисок и хихиканье шепелявых кастратов, под градом ругательств и сквернословии на персидском, иврите, ранней латыни и греческом, поддерживал, как Атлант, своей гордой осанкой честь и несгибаемость воли populi Romani; быть может, под впечатлением этого эпически героического поступка вот уже несколько дней кряду в голове и на языке у меня вертится одна и та же фраза. Впрочем, это даже не целая фраза, а лишь обрывки какого-то предложения, его матрица, след, его структурный костяк и, главное, интонация, с которой она должна звучать. Правда, ее возникновение я с большим основанием приписываю все же не какому-либо всплывшему в памяти литературному эпизоду — это лишь повод, а определенному комплексу неполноценности, склеенному из уязвленной гордости и ущербного самолюбия, который развился в детстве на почве слабого здоровья.

Наконец, ее появление можно объяснить и простой случайностью. Но как бы там ни было, чтобы избавиться от ее назойливого присутствия, я решил, меняя исторические подмостки[68], набросать короткий цикл жанровых сценок, куда бы она вкраплялась в той или иной своей форме.

Так, внимая терапевтическому совету Эриксона[69], я надеюсь освободиться от навязчивости, погрузив ее в могилу бумаги. Хотя и без психоаналитиков ясно, что писать — это значит заворачивать надоедливые, мучающие неуловимостью образы в нечто более осязаемое и чужое — в слова, которые затем как сор выбрасываются вовне, принося избавление. Да, подобное умение врачует. Так излечился от болей Юпитер, выпустив из себя Минерву.

Повествование в нижеследующих миниатюрах, нанизанных бусинками на нить моего настроения, будет носить схематичный, этюдный и несколько наивный характер, а их фабулу будет отличать незамысловатость, ибо они больше мой каприз, нежели искусство.

СТЫЧКА

Пусть воображение перенесет нас на Антильские острова XVII века, рисуя картины в духе Сабатини, Фаррера[70] и других королей пиратского романа.

Сиеста. В воздухе корчится зной. Таверна «Счастье моряка», что на Черепашьем острове, вперила тоскующий взгляд разбитых окон в Атлантику. Ее чрево с утра наполнено вольным сбродом.

Пропахшие табаком и порохом флибустьеры и их щеголяющие брабантскими кружевами подружки, дезертиры с испанских галионов, французских фрегатов и английских каперов, забывшие свои нации ради нации Веселого Роджеpa, чья родина — палубы их кораблей, охрипшими от брани и пьянства голосами непрерывно требуют кувшины теплого кислого вина и жгучего рому. Сбившись с ног, разгоряченные рабыни-мулатки покорно прислуживают гостям. Получая под общий хохот бесчисленные шлепки по едва прикрытому заду, смертельно уставшие, они отвечают на них вымученной улыбкой. Душно.

Около входа, застыв на корточках и источая сладковато-прелый запах старости, нищий слепец меланхолично играет на губной гармонике. Рев полутора дюжин луженых глоток заглушает мелодию. В углу безногий поет что-то заунывное и протяжное. На его широком левом плече в такт пританцовывает облезлая макака. Время от времени он опускает посиневшие, с паутиной красноватых прожилок и тяжелые как судьба веки, и перед его внутренним взором встает тот роковой абордаж торговца, под которого маскировался военный корабль Рейтера[71], внезапно вывесивший на грот-мачте зловещую метлу, и последовавшая затем кошмарная резня. Тогда калека всхлипывает, заставляя неловко переминаться обезьянку.

Многие, чертыхаясь, играют в ландскнехт или взывают к дьяволу, кидая кости.

В углу напротив — одинокая, худощавая фигура, склонившаяся над дичью, явно контрастирует с окружением бродяг, как роза на фоне кактусов пустыни. Едва пробивающиеся усики, аккуратно подстриженные на манер испанских идальго, выдают в человеке молодость, а бледность впалых щек и какая-то блуждающая отрешенность в глазах — опустошающую погруженность в себя, опасное проникновение в бездну внутренних переживаний и размышлений («интравертированный тип личности», — как определил бы Юнг). Он не по годам сутул, почти горбат, что тщательно прячет под опрятностью камзола. Еду он запивает водой.

Теперь об антигерое в динамике развития конфликта.

Внезапно в распахнувшуюся настежь дверь, таща за собой изнуряющую уличную жару и припудренную креолку с плоским телом и злыми ниточками губ, вваливается, пошатываясь, огромный детина с огненно рыжей бородой. Пригнувшись, чтобы не задеть косяк, он на мгновенье заслоняет собой проникший следом свет.

«Входи, детка!» — обернулся гигант к своей спутнице — при этом некоторые уставились на панцирь черепашки, который амулетом болтался на ее смуглой шее, прикрывая чересчурное декольте, — потом обвел собравшихся мутным, осоловелым взглядом и, облизнув сухие губы, прорычал с порога: «Эй, найдется в этом проклятом кабаке, чем промочить горло?!» По тому, как толстый хозяин, прихрамывая, бросился сам выполнять заказ, чувствовалось, что верзила пользуется уважением, а это в здешних местах равносильно репутации забияки и бандита. Иные поворотили голову в его сторону и опасливо приветствовали: «Какими ветрами, Краснобородый?» Тот презрительно пренебрег приветствиями. Кабатчик суетился и, наливая кружку, чуть расплескал терпкую жидкость.

— Э, да у тебя сегодня пташки залетные, — обратился к нему Краснобородый, заметив среди завсегдатаев молодого человека.

— Это… сеньор студиозус… проездом… из Севильи… — задохнулся в гнусавом шепоте трактирщик.

— Да неужели? — мрачно усмехнулся гигант. — А я — Ван дер Варден из Амстердама! И ты же знаешь, что я не терплю, когда на моем стуле сидят испанцы!

— Что вы, что вы… он безобиден как ягненок… пьет только воду… — испуганно затараторил хозяин, — и сейчас он, конечно, уступит место… герр Вардену…

Рваная тряпка, заменявшая полотенце, змеей сползла с его плеча. Из вымытой тарелки на шершавое лицо прыгнул солнечный зайчик. Трактирщик зажмурился.

— Проучи юнца, Краснобородый! — вдруг исступленно, с неожиданной кровожадностью крикнула креолка и по-птичьи тряхнула кудрями. Посыпалась пудра и перхоть.

Голландец обернулся.

— Ты права, детка, вода чересчур пресна для мужчины. Эй ты, хромоножка, грогу, да покрепче! Клянусь нонешним благословенным 1658 годом, я заставлю этого католического святошу залпом осушить адский напиток гезов!

На секунду воцарилась тишина. Было слышно, как, сморкнувшись, хихикнул калека. Не мог не слышать угроз и юноша. Но молчал. В облике его таилась какая-то потусторонняя печаль, о которую все оскорбления разбивались яичной скорлупой.

Между тем, разжигая в себе ярость и соблюдая архетипический кодекс обязательного нахождения вины у жертвы, рыжий взревел:

— Кажется, он что-то бормочет про «голландских собак»? Видит Бог, мое ангельское терпение лопнуло!

Все. Он убедил себя. Его мясистое лицо побагровело, подчеркивая множество мелких шрамов.

Зажатый столиком в углу, юноша представлялся жалким и затравленным. Он встал и, отвесив поклон, смерил громилу оценивающим взглядом. Потом с невозмутимой вежливостью произнес:

— Сеньор, вы намного сильнее меня. Я признаю это. Может быть, теперь, когда ваша храбрость удовлетворена, вы не будете доводить дело до греха? К тому же я не испанец.

Поздно. Тут так не принято. «Незнакомец струсил, он просит о пощаде — значит, он обречен», — решили все и застыли в предвкушении расправы. Только слепой, нервно дергая за рукав соседа, нелепо вопрошал: «Приятель, что там происходит?»

Такая откровенная беспомощность жертвы взбесила голландца: чужая слабость всегда пробуждает в человеке хищника и садиста.

— Да я раздавлю тебя мизинцем! — сплюнув ржавую слюну, процедил он сквозь лошадиные зубы и вразвалочку, походкой матерого морского волка двинулся вперед.

Смакуя ситуацию, он не торопился — куда спешить? Наверное, вот так же своей неотвратимостью наслаждается смерть, приближаясь к людям.

Щуплый юноша с сожалением вздохнул, медленно поднял из-под стола черной кожи саквояж, довольно долго рылся в нем, извлекая при этом на свет тисненые золотом книги, потом, видимо нащупав нужную вещь, замер и, близоруко сощуриваясь, выжидательно посмотрел на приближавшегося врага. Тот находился уже футах в десяти и, повинуясь мелькнувшей догадке, выхватывал из-за пояса охотничьей куртки дамасской стали клинок. Вот блеснуло острое, как бритва, лезвие. Но он так и не успел обнажить его целиком. Кусок свинца величиной с грецкий орех, застряв в бычьей шее, опрокинул тело навзничь.