Алексей Ильин - Время воздаяния Страница 19

— Вероятно, понял бы, что ты сумасшедшая… — согласился я.

«Доктор» появился еще через день; «Не слишком пунктуально» — подумал я, услышав голос в прихожей. Я не стал его встречать.

Он, видимо, уже знал, что мне более или менее известна истинная моя история; истинная настолько, насколько может быть истинной история чего бы то ни было, выкинутого странной фантазией судьбы из ровного и бесстрастного потока времени — история, в которой середина может предшествовать началу, причины — порождаться своими следствиями и вымысел — быть более реальным и значимым, чем беспристрастный перечень фактов; но главное — вся она бесконечными петлями повторяет одни и те же обстоятельства, всякий раз перекраивая их и раскрашивая новыми рисунками, так что порою и не угадать, что в ней появилось нового, а что — лишь одетое в перелицованные до неузнаваемости драпировки и много раз уже случавшееся в прошлом.

— «Прошлом»… Разве имеет это слово какой — либо смысл для вас? — спросил меня Шнопс (или как уж там его нужно было называть на самом деле), когда после взаимных приветствий мы заговорили на эту тему. — Действительность, в которую погружены мы все — а скорее, тот водолазный колокол, в котором все мы вместе погружены в океан небытия, — наполнена таким множеством разнообразных причин и еще более разнообразных следствий, что им попросту давно уже не хватает в нем места, чтобы выстроиться в ровные и прямые цепочки. Представьте себе спутанный клубок разноцветных шнурков, — и он вдруг достал из кармана плаща, который так и не снял, — точно: маленький пестрый клубочек.

— Если вытащить из него один и растянуть в руках, — продолжал он, иллюстрируя все, что говорит, действием, — то мы увидим на нем последовательно, слева направо: черную полоску, белую полоску, зеленую полоску, затем красную, или какую — нибудь еще синюю полоску.

— Но если ничего не вынимать, — он бросил выдернутый шнурок на ковер, а своим клубком повертел у меня перед носом, — то мы увидим лишь одну сплошную пестроту: белые полоски будут соседствовать с красными, зеленые с черными, однако окажется, что все они принадлежат разным шнуркам, все перепутается — где там, в клубке, лево? где право? — ничего не понять. «Все смешалось в доме Обломовых» — (если не перепутал фамилию): но так очень точно описал это один мой… Мы, словом, были близко знакомы когда — то — вот будто с вами, — он как — то глумливо усмехнулся, и продолжал:

— Можно, конечно, попытаться выдернуть свой шнурок из клубка — вот как только сейчас я это проделал, чтобы мое разъяснение было более наглядным для вас… — он вдруг остановился, с сожалением поглядел на брошенный им самим шнурок, что так и валялся на ковре, покачал головой и заметил: — Так уже и от клубка скоро ничего не останется… где — то нужно новый доставать… — да, так вот — но представьте, что шнурки — то внутри клубка перевязаны друг с другом! И не всегда — конец к началу, а зачастую — где — нибудь посредине! Ну — ка, извольте все это распутать и выстроить в единую последовательность…

Он сокрушенно покачал головою и, снова пряча клубок в карман, закончил:

— Ничего не получится, уверяю вас.

Лили, все это время тихонько просидевшая, подобрав ноги, на подоконнике и — хотя задумчиво смотрела в окно — молча его слушавшая, перевела многозначительный взгляд на меня и подняла палец.

— Послушайте, я в общем — то и не стремлюсь что — либо распутывать, — сказал я, с некоторой досадою, — я бы просто хотел понять, что мне теперь делать и как жить дальше.

Лили снова подняла палец — на этот раз с той же многозначительностью поглядев на Шнопса.

— Собственно, даже это не слишком меня беспокоит, — продолжал я, — ну, поживу пока, как есть — как — то ведь я жил вот здесь до сих пор — а потом будет видно…

Однако Шнопс покачал головою:

— А вот это у вас, дорогой вы мой, не получится никак. Вам придется сначала во многом разобраться и кое — что распутать.

— Что значит «распутать», — удивился я, — вы только что…

— Ну да, ну да, говорил, — не дал мне закончить Шнопс.

— И теперь предлагаете мне этим заняться?

— Совершенно верно. Я, впрочем, не предлагаю — я просто вам об этом сообщаю.

— Но вы ведь сказали, что это невозможно, что у меня ничего не получится? Зачем же мне этим заниматься?

— Незачем, — ответил этот поразительный «доктор», — но придется.

Несколько мгновений мне хотелось его ударить. Чуть тряхнув головою, чтобы прогнать это неприятное чувство, я вздохнул:

— Вы пришли смеяться надо мною…

— Нет, поверьте — нет; что вы, — ответил Шнопс, и в голосе его я услышал неподдельное участие и теплоту, — просто взгляните, — и он снова вынул свой клубочек: — Ну?

— Что — ну?

— Ну, можно там что — то распутать? Невозможно. Придется это делать? Так жизнь — то ваша туда именно вплетена — вам что же, она не нужна? Не интересует она вас, что ли? Да если бы и не была нужна: ваша жизнь ведь — вы сами и есть. Трудность именно вашего положения в том, что — по каким — то причинам, уж мне неведомым, — он выразительно закатил глаза — она у вас состоит из множества таких вот, запутанных и перевязанных друг с другом отдельных «шнурков». Но так или иначе, деваться вам некуда. Как, впрочем, и всем нам, — заключил он не слишком весело.

К этому времени уже совсем стемнело; снова, как обычно, засветили лампу, комната приняла уютный вид, и всё, что говорил Шнопс, стало казаться немыслимой дичью. От того, чтобы расхохотаться ему в лицо или вытолкать вон из дома как сумасбродного мошенника, меня удерживало лишь то, что какая — то часть моего существа помнила и сознавала: происходившее со мною — со мною происходило не во сне, а на самом деле — пусть и не мог бы я уже никому и никогда объяснить, что разумею под этим «самым делом».

Я сидел, слушал разглагольствования Шнопса и думал также о том, что, в сущности, мне не нужен этот его визит и я не испытываю в его отношении ровно никаких чувств, хотя сознаю, конечно, что дважды уже сыграл он в моей жизни и совершенно запутанной и перевязанной узлом судьбе сверхъестественную и не до конца постижимую мною роль. Когда я спросил его об этом, он прервал начатое длинное и чрезвычайно сложное рассуждение и, указав на меня пальцем, ответил:

— Да, кстати — вы правы: насколько я могу понимать, именно поэтому вас избрали в свое время, — он хохотнул, будто удачному каламбуру. — Слишком много нитей связано с вами, а следовательно и влияние ваше распространилось сразу столь широко. Повторяю — вами остались довольны… вернее сказать — остались довольны таким выбором, — и он снова улыбнулся и продолжил прерванное рассуждение как ни в чем ни бывало.

— …Что же принес он или сделал? — спросила она у неподвижно сидящего, имеющего вид человека в одеждах темных, ниспадающих к ногам его тяжелыми складками, существа, прервав его рассказ. — Ведь, если верно, что ты говоришь, то все учение его — лишь пересказ древней мудрости, прежде всего той, что Бог есть Любовь — приспособленный к разумению живущих с ним в одно время? Чем же он отличается от чреды прочих посланцев — да вот, хоть от него? — и она указала в мою сторону.

— Почему, — продолжала она, уже горячась, — именно его следует нам почитать воплощением того, что всесильно; и зачем ему во всесилии своем поступать столь мудрено? Я не могу этого постигнуть…

Она умолкла, и умолкло все вокруг, только ветер бросал и бросал нам в лицо пригоршни колючего песка: мой каменный лик совсем оплыл от их нескончаемого потока, как лицо прокаженного, но мое недвижное тело не могло даже повернуть его от ветра, не могло хотя бы ладонями укрыть его от этой жестокой детской забавы, ибо не было у меня рук, и ладоней не было. Имеющее вид человека существо хранило молчание, только вглядывалось в какую — то ему одному видимую точку вдали.

— Ответь, вестник, — сухим листом снова слетел вопрос с почти неподвижных, внутренней мукой вечно истязающего сомнения скованных губ.

— Вот что сделал он и что принес, — ответил наконец ровный, бесстрастный голос, — он показал, что ради любви можно принять страдания, умереть, сойти в бездну, но — не погибнуть, а вернуться, и что именно этот путь ведет к жизни вечной; показал, что страдание не может быть вечным, а вечна лишь любовь и жизнь… Ты думаешь, он не чувствовал боли и мучений от пыток, или ужаса — от сознания того, что вот сейчас он умрет — уйдет, по капле источится жизнь из его тела, изувеченного теми, ради кого он пришел? Будет высмеяна и поругана — до времени — его любовь?

— Но получается, он знал, что так вернется, и страшиться ему было нечего?

— Он не знал — он верил; но это и есть именно то, во что не могут поверить люди.

Вот еще — из бесед со Шнопсом, состоявшихся у нас с ним на протяжении того времени — в ту осень, что жили мы в старом тихом доме, на старой тихой улочке, с платанами напротив, совершенно уже облетевшими и оттого хмуро и сонно глядящими в окна нашей квартирки в третьем этаже: