Как прое*** всё - Иванов Дмитрий Страница 19

К Элле метнулись учителя и категорически потребовали прекратить безобразие. Меня под горячую руку, за то, что я исполнил танец дяди Гены, тоже признали брейкером, и нас двоих отправили на улицу проветриться.

Мы оказались вдвоем с Эллой. Я был синий, и мне так многое хотелось сказать ей. Как-то вдруг все сложилось в голове. И ее наивные ответы прекрасному незнакомцу, бесстрашно, напоказ, перед всем классом написанные мелом на доске, и черные волосы, которые она распустила на уроке и которые были как южная ночь, и ее кошмарный брейк-данс – все это было прекрасно, прекрасно. Я хотел все это сказать Элле и наверняка сказал бы, потому что был синий, но Элла в этот момент полезла куда-то под платье и достала оттуда флягу. На фляге был герб СССР. Она открыла флягу, сделала пару глотков, потом протянула мне. Я тоже сделал глоток, я был уверен, что Элла пьет из фляги «Тархун». Но это был коньяк, он обжег горло, он наполнил грудь теплом, он предопределил все, что будет потом.

Потом Элла сказала:

– Пойдем потанцуем.

Мы пошли на дискотеку опять. Там играла песня Софии Ротару «Горная лаванда». Песня была препошлая, медленная. Элла взяла меня за руку и повела танцевать. Я был синий, поэтому я пошел, взял Эллу за талию и прижал к себе. Я почувствовал, что к моей груди прижимаются груди Эллы. Вообще-то, груди у нее были с гулькин нос, но соски выперли и упирались в меня, я это чувствовал. И я спросил Эллу, очень серьезно:

– Элла, ты в лифчике или без?

А Элла посмотрела на меня и сказала:

– Я не ношу лифчик. Не люблю.

У меня закружилась голова, потому что я подумал, что передо мной не Элла Ли, а женщина. Я заволновался как-то.

А Элла сказала:

– Пойдем.

Мне хотелось спросить, куда это мы вдруг пойдем, но я не стал спрашивать, потому что был синий.

Элла привела меня в женский туалет. Я стал было упираться у дверей женского туалета, но Элла впихнула меня внутрь. Там были три кабинки. Элла повела меня в самую дальнюю кабинку. Мы там закрылись, и Элла снова достала свою флягу с гербом СССР. Я еще выпил и стал совсем синий. А Элла очень быстро, как мне показалось, нырнула в какой-то кокон. Я испугался. Но на самом деле Элла не ныряла в кокон, а стала снимать платье, а снималось оно через голову. Снималось оно плохо, да и Элла тоже уже была синяя. Кровь стучала в мои виски так, что голова у меня дергалась в разные стороны, но я стал помогать Элле, по ее просьбе. Я потащил платье вверх, Элла из кокона кричала, что ей больно, а я шипел, чтобы она не кричала, потому что кто-то может услышать и найти нас, и будет пиздец.

Наконец платье, слегка надорвав, удалось снять. Когда я увидел полуголую Эллу, мне стало страшно и жарко. А Элла схватила мою голову и, приставив к своей маленькой груди, сказала требовательно:

– Поцелуй.

Я разволновался, но делать нечего, стал целовать грудь Эллы. Крошечные груди мне понравились, они были вкусные. Тело Эллы пахло духами, мне это тоже понравилось. Я стал представлять, что я Аль Капоне. К этому времени я любил джаз, мне нравилась субкультура джазменов и гангстеров Америки сороковых, и я стал представлять, что я Аль Капоне, который в туалете ресторана в Чикаго уединился с хорошенькой сучкой. Конечно, на Аль Капоне я не был похож, да и Элла не была хорошенькой сучкой. Но чего не представляют пьяные люди.

Потом Эллочка сказала шепотом:

– Раздевайся.

Я подчинился. Деловито и очень быстро, как на медкомиссии в военкомате, разделся до трусов, аккуратно и быстро повесил все свои вещички на крючочек в кабинке. А Элла совершенно бесстыже сняла с себя трусы, и я обомлел: на худом лобке были такие же шикарные черные волосы, как на голове, только, конечно, не такие длинные. Я стал размышлять, что же мне теперь делать. Но Элла освободила меня от этих размышлений, потому что вдруг рукой залезла мне в трусы. Я сейчас же обмочил трусы генофондом. Трусы пришли в негодность, а я очень смутился. Но Элла оказалась смелее меня, она снова зажгла во мне огонь, как в Джиме Моррисоне в его лучшие годы. И сказала:

– Ну, давай. Еще.

Мы с Эллой оба знали, что сексом надо заниматься путем совмещения каким-то образом наших органов. Но порнофильмов в то время мы не видели, поэтому не знали, что делать. Мы стали крутиться так и эдак по тесной кабинке туалета, примеряясь друг к другу. Пол в туалете был кафельный, холодный, и у меня мерзли кегли, потому что я, выполняя приказ Эллы раздеться, снял носки.

Наконец первой осенило опять-таки Эллу. Все-таки женщины во всех главных вещах намного сообразительнее мужчин. Она усадила меня на унитаз и села на меня сверху. Долго возилась. Что-то там не получалось. Потом мне стало больно и Элле тоже, она вскрикнула:

– Ой!

Я не стал вскрикивать «ой», подумал, что Аль Капоне так бы не поступил.

Потом она закрыла глаза, прижалась ко мне и не издавала больше никаких звуков, и не шевелилась, а только дрожала всем телом все сильнее. Потом она задрожала сильно-сильно и обняла меня за шею так, что у меня потемнело в глазах от асфиксии, я хотел закричать «На помощь!», но не стал, все из-за того же Аль Капоне.

Потом Элла сказала, что надо еще, чтобы закрепить тему, она ведь была отличницей, и опять стала дрожать на мне, такая у нее была манера, и снова лила в себя и меня коньяк, и не слезла с меня, пока не выжала из меня все мужские соки, а из фляги – весь коньяк. Может быть, Элла, хоть и была очень синяя, трезво понимала, что следующий такой фестиваль в ее жизни может случиться очень нескоро, и поэтому она так делала. А может, она просто делала, что хотела. Первый раз в жизни.

Потом Элла просто обняла меня. Мы сидели на унитазе обнявшись и молчали. Было тихо и хорошо. Я сказал Элле:

– Элла… Я должен тебе сказать… Таинственный незнакомец… Те записки…

А Элла не больно, нежно, дала мне щелбан в лоб и сказала:

– Я знаю. Молчи.

Наверное, это все очень символично. Что первый раз у меня был такой. Все было, как должно быть у героя. По синьке, на унитазе, в женском туалете, с самой некрасивой девочкой в школе, а может, и в мире, и при всем этом я был таинственным N. На что все это указывает? На эстетику безобразного. К которой я всегда тяготел, к которой я пришел потом и от которой потом уже никуда не ушел.

Наташа и пилот

Потом мы с Эллой стали одеваться. Мои трусы были мокрыми, и надевать их было противно. Тогда я решил отказаться от них. Я хотел спустить их в унитаз, но Элла меня, синего, отговорила. Тогда я просто выбросил трусы в корзину для мусора и надел брюки без трусов. В брюках без трусов мне понравилось, это было очень брутально, я был как Моррисон, или как Аль Капоне, или даже еще хуже.

Но когда мы с Эллой хотели выйти из кабинки, дверь туалета вдруг грохнула, и послышался громкий шепот моего друга Кисы:

– Не пойду в женский!

– А я не пойду в мужской! – зашептал громко женский голос.

– Пошли на стройку за школу! – предложил тогда Киса. – Там клево.

– Не хочу на стройку, там не клево, там хуёво! – в ответ заявил женский голос.

Голос принадлежал Наташе Лареску, в третьем классе именно она была одной из тех красивых девочек, которых по приказу директора привели к Саше Файзбергу, чтобы отучить его от пропаганды онанизма. Все увиденное тогда навсегда изменило Наташину жизнь. В старших классах Наташа уже гуляла с учениками из спортивной школы, в которую перевели Сашу Файзберга за пропаганду онанизма. Поговаривали, что Лареску не просто гуляет, а порется со спортсменами. Вероятно, так оно и было. Потому что мы с Эллой услышали диалог Кисы с Наташей. Они сначала препирались, а потом хотели зайти в нашу с Эллой кабинку. Мы затаили дыхание, а я даже залез на унитаз и забрал на унитаз с собой туфли, на случай, если Киса или Наташа заглянут под дверь.

Никто не стал заглядывать под дверь. Киса прошептал удивленно, дернув дверь в нашу кабинку:

– Не понял. Закрыто. Вдруг там кто-то…