Маргарита Хемлин - Дознаватель Страница 2

Одним июльским вечером я проходил в сумерках по улице Клары Цеткин. Гулял перед сном. Почему-то выбрал новый маршрут: от своего жилья — к реке Стрижню. Возможно, потянуло посмотреть на военный госпиталь, в котором долгое время лежал, залечивая ранения фронта после победы, и где судьба счастливо свела меня с моей женой Любочкой. Она работала там санитаркой в хирургическом отделении.

И вдруг у калитки дома двадцать три мелькнула ясно видная тень. Тень напомнила мне гражданку Воробейчик. Я ни на минуту не засомневался, что это именно она закрыла калитку, именно она оглянулась и посмотрела на меня взглядом.

Калитка захлопнулась, изнутри грюкнула щеколда.

Я двинулся дальше своим путем. И, конечно, понял, когда преодолел неожиданность, что передо мной предстала какая-то родственница, приехавшая на место по наследству. Событие, как говорится, не стоило и выеденного яйца.

Но сходство так меня поразило, что интерес во мне поднялся значительный.

Следующим утром я пришел к дому на улице Клары Цеткин. Калитка была приоткрыта, так что на двор я проник законно.

Постучал в дверь. Открыла старуха еврейского вида. Настолько еврейского, что даже платок был у нее заправлен по-еврейски за уши и уже потом завязан, как у людей, под подбородком.

В доме стоял хороший дух — наподобие хлеба или печива. Так как кухня находилась прямо у входа, на столе я сразу отметил большие круглые тонюсенькие коржи, вроде прошитые насквозь дырочками. Колесико на деревянной ручке для такого равномерного прокалывания находилось там же. Старухин передник весь в муке, мука на полу.

Я не мальчик и знал, что это называется «маца». Специальная пища для ихней Пасхи. По жизненному опыту, а также по роду своей деятельности я знал, что подобная Пасха прошла. К тому же изготовление мацы не то что не приветствовалось советскими органами правопорядка, а осуждалось на примерах, дорого стоивших нарушителям. Вплоть до тюремного заключения на длительные сроки.

Еврейский национализм есть еврейский национализм. Ничего не поделаешь.

Показал удостоверение, назвался. Старуха что-то буркнула и позвала внутрь дома: — Евка, иди! До тебя пришли! Из-за занавески-ришелье на меня стала надвигаться вроде мертвая гражданка Воробейчик Лилия. Но ясно ж: та самая женщина, которую я вчера разглядел в темноте, между прочим, живая. Она была в комбинации, я таких много наблюдал в Германии в сорок пятом году.

Она подошла ко мне без стеснения, хоть находилась совершенно непричесанной и босой.

Спросила:

— Что надо?

Я повторил свое имя и должность, предъявил удостоверение.

Она внимательно прочитала, тогда еще разрешалось давать документ в чужие руки:

— Цупкой Михаил Иванович. Капитан милиции, — читала вслух, нарочно каждую букву отдельно.

Женщина обсмотрела меня взглядом с головы до ног и что-то хотела добавить от себя к тому, что увидела в документе.

Но я не позволил. Попросил ее паспорт.

Она принесла. И опять не оделась и не пригладила рыжие волосы.

Когда она протягивала паспорт, я отметил, что и под мышками у нее волосы тоже светлые. Да. Густые и светлые. Мне стало за нее стыдно. Что она так.

Установочные данные: Воробейчик Ева Соломоновна. Прописана в городе Остре, Козелецкого района Черниговской области.

Я спросил, что она делает в доме покойной Воробейчик Лилии и кем ей приходится по степени родства.

Она ответила:

— Мы сестры. Близняшки. Я тут буду ждать срока получения наследства. Когда вступлю в законные права, намерена тут и остаться. А может, продам дом. Пока не решила.

Возразить было нечего. Но имелась еще маца.

Я сказал:

— Гражданка Воробейчик, вы зачем делаете мацу, тем более без Пасхи? Это вообще нехорошо. Я вас серьезно предупреждаю. К тому же с привлечением наемного труда.

Ева обратилась с громкими словами к старухе:

— Он хочет, чтоб ты показала ему свой паспорт. Покажи. И скажи, что ты не наемная, а тетка мне и Лильке.

Старуха принесла из комнаты паспорт — затрепанный и тоже в муке, раскрыла, протянула на ладони.

Фамилия у нее была другая — Цвинтар, имя чисто еврейское, старое, как и положено по возрасту, — Малка.

Я спросил, с какой стороны она тетка.

Пока старуха осознавала вопрос, Ева выдохнула:

— С еврейской, с еврейской. — И при таких нелицеприятных словах даже голоса не снизила, как обычно люди делают. Бесстыжая, гадость. — А мацу мы сейчас быстренько раскрошим курям. Куры покушают от души. У нас куры, там, за хатой, мы им отдадим. Мы так. Чтоб чем-то заняться. От скуки и печали. Лилечки нету. А она любила с тестом повозиться. Маца — это ж самое простое. Вода и мука. И больше ничего. Вода и мука. Что тут плохого? Ни дрожжей, ни маслица, ничего, ничего, ничего…

Она наступала на меня со словами «ничего», и под комбинацией противного розового цвета у нее все колыхалось прямо мне в лицо. Хоть по росту она находилась ниже.

Я вышел.

Вдруг подумал, что у Лилии Воробейчик курей не водилось. За хатой располагался подсобный сарайчик с барахлом. К тому же я проявил небрежность в изучении документов. Не посмотрел — или замужем Ева, в то время многие после замужества оставляли девичью фамилию. Непонятно, чем занимается, на какие средства живет.

Уточнение наметил на послезавтра. Чтоб дать Еве Воробейчик и ее так называемой тетке расслабиться.

Явился в форме.

Калитка оказалась запертая. На громкий стук открыли скоро.

Портниха Полина Львовна Лаевская, бывшая в настоящую минуту в доме, меня узнала в лицо и обрадованно сказала:

— Все-таки советская власть людей в обиду не отдаст! Ни за что не отдаст! Я сейчас так Еве и объясняла. Нет на всей земле такого, что б советские органы не обнаружили. Правда, товарищ капитан? Вы про Лилю явились рассказать? Если что тяжелое, так вы сначала мне расскажите, а я мягенько потом Евочке донесу. Прямо на подносе донесу. Осторожненько. Я умею. Вы меня знаете.

Она говорила лишние слова и не торопилась вести меня в хату. Я сделал замечание, что нахожусь при исполнении и ненужного слушать не желаю.

Пошел впереди и сам толкнул дверь.

На кухне царил порядок и блеск.

Лаевская протиснулась через меня в дверь. Причем нарочно задела объемной ногой.

— Извиняюсь, товарищ капитан. Я вас смутила. Вот вы при исполнении, а покраснели. Это с моей стороны нехорошо. Евочка выбежала в магазин. А Малка спит. Там, за занавесочкой и спит. Как младенец. Правильно говорят: что старый, что малый.

На столе — небольшом и круглом, с вязаной белой скатеркой, стояли две рюмочки-наперсточки, графинчик с вишневой наливкой. Наливка, сразу видно, прошлогодняя, потому что, во-первых, нового урожая еще надо дождаться, а во-вторых, сильно загустевшая. Аж на стекле внутри прилип темно-бордовый слой. Вроде кровь.

Лаевская распоряжалась как у себя, достала еще одну рюмку.

Покрутила ее перед своими глазами и вопросительно протянула мне:

— Вы, конечно, выпивать наливочку не будете, а я для порядка на стол поставлю. Чтоб по-человечески.

Я не хотел создавать конфликт на пустом месте и утвердительно кивнул.

Лаевская села.

Сел и я.

Она не выдержала тишины первая:

— Ну, что про Лилечку расскажете?

— Я по другому поводу. И вам бы сейчас лучше уйти, Полина Львовна. Хоть я вас целиком уважаю.

— Ой, конечно, я уйду. Раз так надо для пользы. Вы мне только одно словечко скажите — что случилось, что вы сюда по другому делу?

Я повел себя правильно и сразу отдал себе должное без бахвальства и самолюбования. Я заинтересовал Лаевскую и теперь через некоторое время смогу из нее вытянуть много полезной, важной информации. Она в расчете на получение взамен информации с моей стороны выложит все, что знает. Не придумала б лишнего, вот в чем вопрос.

Со значением произнес:

— Это служебное дело. Прошу удалиться.

Она посмотрела за занавеску и прошептала, моргая глазами в ту сторону:

— Если у вас секретно, так вы при Малке не говорите, хоть она спит или как. Она делает из себя сильно глухую, но ей палец в рот не ложи.

И громко, в сторону той же занавески, сказала:

— Как вы советуете, так я делаю. Ухожу. А вы ждите Евочку, ждите. Она вот-вот придет. Пока наливочки выпейте Лилечкиной, никто ж не увидит, так ничего страшненького. Сладкая наливочка. Лилечка сладкое любила.

Когда я зашел в дом на улице Клары Цеткин, часы показывали ровно два часа дня. Ушел в половину четвертого. Читал газеты с этажерки, слушал тихонько радиотарелку.

Малка из-за занавески носа не высунула. При этом я отметил, что она отправляла малые естественные надобности в горшок или что-то подобное.

Ева не появилась.

Рюмку выпил. Назло себе. Такую слабость я проявил впервые. Устав есть устав. А я проявил. Перед самым своим уходом. И не напрасно. Наливка прогоркла, и я сделал вывод, что женщины ее пить не пили. Только делали вид, на случай, если кто заглянет.