Станислав Олефир - Колымская повесть Страница 2

И вообще, куда они направились? Обычно, после заката солнца оленеводы не кочуют. Значит, остановятся где-то рядом. А у меня везде капканы. Попадется их собака, беды не оберешься. Нужно идти к ним и устанавливать отношения.

Отодвигаю к краю печки кастрюлю с зайцем и укладываю в рюкзак пилу. У них ни одного мужика, а какие из женщин лесорубы — известно. Когда-то неподалеку отсюда был женский лагерь, и до сих пор там торчат пни от заготавливаемого зечками леса. Каждый пенек, словно мышами погрызенный. Наверное, тысячу раз тюкнет, пока не уронит ту лиственницу. А у меня пила от самого шпиона Мюллера. Мюллер отсидел лет пятнадцать в нашей зоне, и сейчас работает в ателье фотографом. Когда наводит на клиента объектив, каждый раз говорит примерно так: «Сиди, милый человек, спокойно. Я ночью из-под полы военные аэродромы фотографировал. Можно было звездочки на самолетах пересчитать…»

Мюллера не расстреляли потому, что на спор с лагерным начальником напилил за смену пятнадцать кубов леса. Сам отковал и нарезал из автомобильной рессоры пилу и обогнал на лесоповале целую бригаду лесозаготовителей. Теперь живет в соседнем со мною бараке, и я иногда хожу к нему в гости. Каждый раз двадцатого апреля — в день рождения Гитлера — Мюллер одевает эсесовскую форму, садится перед зеркалом, пьет водку и плачет. Потом бывшие полицаи Акуленко и Франчук бьют ему морду, а участковый пишет на всех троих протокол.

В лагере Мюллер оставил зубы, пальцы на ногах и один глаз. Еще ему отбили легкие. Он лечит их медвежьим жиром, которым я его снабжаю. За это Мюллер рассчитывается самодельными пилами. Они коротки и тяжеловаты. Но необыкновенно остры. Мюллер лишь просит, чтобы я не точил их сам, потому что после меня их проще выбросить…

К оленеводам не положено ходить без гостинца. Более всего они рады водке, но ее у меня нет. Сую в рюкзак пачку тридцать шестого чая и тороплюсь к нартовой дороге.

Какое-то время она бежит вдоль ручья, затем поднимается на террасу, и здесь я замечаю что-то чернеющее на нартовом следу. Наверно, свалилось с нарт, а женщины не заметили. Когда я охотился в долине реки Ямы, мимо моей избушки проехали на нартах пьяные пастухи, потом я подобрал на дороге два куска сливочного масла, коробку китайской вермишели и валенок…

Не-ет! Это собака. Мертвая. Вернее, убитая. Лежит ко мне головой, изо рта тянется струйка крови. Дальше на нартовой дороге заборчиком стоят воткнутые в снег лиственничные ветки. Гольд Кеша, с которым я охотился в уссурийской тайге, таким способом «запирал» лыжню, когда за нами увязался поднявшийся среди зимы медведь. Правда, в тот раз Кеша уверял, что это принявший медвежий облик черт, и даже пули в наших ружьях нарезал крестом. Но сейчас я в более сложном положении, чем тогда с Кешей. Пойду следом, а та толстая, я почему-то уверен, что она главная среди женщин, поступит со мною, как Кеша с медведем.

И вдруг меня осенило. А что, если эту женщину повезли убивать! Сколько раз слышал о том, что чукчи душат стариков удавкой, а эскимосы — куском моржового сала. Может, и эти как-то там отправляют зажившихся родственников к «верхним людям». Конечно, все это делается в большой тайне, поэтому, встретив меня, женщины так испугались.

Дед Горпани с Новых озер рассказывал, что где-то недалеко есть сопка, на которой коряки сжигают умерших людей. Он предупредил меня, если наткнусь на сломанные нарты, ружье или нож, ни в коем случае не трогать. Эти вещи принадлежат мертвым и даже, касаться их руками, грех.

Огибаю убитую собаку, поднимаюсь немного выше и там, где ручей впадает в таежную речушку Аринкиду, в начинающихся сумерках замечаю костер. Я исходил в тех местах каждую тропку, проверил каждую кочку, но не заметил ни кострищ, ни сломанных нарт, ни, тем более, ножей и карабинов. Может, Горпани что-то напутал, и ту женщину привезли сюда совсем с другой целью.

К Аринкиде у меня своя лыжня. Разворачиваю лыжи, бросаю еще один взгляд на лежащую среди нартовой дороги собаку и качу вниз…

На небольшой, окруженной тополями и лиственницами поляне горит костер. Рядом с ним все на тех же нартах сидит женщина с обвязанной головой. Полная женщина рубит сухую лиственницу в стороне от поляны. Остальные готовят места под палатки. Они уже убрали снег и выстилают мерзлую землю лиственничными веточками. По темнеющим в сумерках квадратам вижу, что готовятся поставить три палатки. Оленей не видно. Наверное, их отпустили пастись. Оставшиеся в живых собаки налицо, но на меня никакого внимания. Обычно даже знакомого человека они встречают звонким лаем, здесь же подняли головы, посмотрели в мою сторону и улеглись снова.

Полная женщина тоже заметила меня, но не кажет вида. Тюкает и тюкает топором, соря на снег мелкие щепки. Достаю из рюкзака мюллеровскую пилу, подхожу к сухостоине и в несколько взмахов роняю на снег. Женщина посторонилась, чтобы не задело падающим деревом, и принялась собирать обломленные сучья. На лице никакого удивления. Того ужаса, который я видел какой-то час тому назад, тоже нет. Просто подбирает сучья, между делом посматривает в мою сторону и даже чуть-чуть улыбается. Я показываю ей на пустые нарты, которые нужны мне, чтобы подвозить дрова к палаткам. Она понимающе кивает, и скоро мы трудимся, как давно сработавшаяся пара. Я режу лиственницу на чурбаки, она укладывает на нарты, и мы вместе тащим их к стойбищу.

Остальные женщины тоже вроде как не удивились моему появлению. То одна, то другая посмотрит в мою сторону, переведет взгляд на сидящую у костра женщину и снова принимаются за роботу. Но может все из-за того, что очень уж торопятся. Нужно установить каркасы палаток, натянуть полотнища, установить печки, выстелить все шкурами и только потом уже разводить огонь и варить еду. Раньше нельзя даже вскипятить чая — грех! Так учил меня гольд Кеша, когда я, оголодав, предлагал сначала заняться ужином и готовить ночлег на полный желудок.

Та, что на нартах, выпростала руки из варежек, греет у костра, но ни освободить лицо от повязки, ни даже переменить позу не пытается. Мне кажется, она совсем не озабочена тем, что происходит. Хотя, кто знает, как ведут себя люди, которые решили уйти из жизни?

Наконец мы покончили с очередной лиственницей, и моя напарница показала, что дров более чем достаточно. Я укладываю пилу в рюкзак, натыкаюсь на спрятанную там пачку чая и отдаю женщине. Она приняла мой гостинец, чему-то улыбнулась, затем взяла меня за руку, подвела к костру и принялась обтирать чем-то мягким. Впечатление такое, словно я свалился в болото, и с меня счищают грязь.

Уже совсем стемнело, но костер горел достаточно ярко, и я смог разглядеть в ее руке черную шкурку то ли щенка, то ли другого небольшого зверька.

А она тщательно протерла мне спину, бока, живот. Затем присела и осторожно выкатила лиственничной веткой на обтаявший у костра мох несколько горящих угольков. Снова взяла меня за руку и заставила стать на эти угольки.

Я хорошо понимаю, что участвую в каком-то ритуале и стараюсь угадать каждое желание полной женщины. Тем более, остальные обитательницы стойбища давно оставили работу и собрались у костра. Мне хорошо заметно, как им важно то, что сейчас происходит со мною.

Наконец толстуха подвела меня к сидящей на нартах женщине и заставила меня взяться за ее руки. Они у женщины теплые, шершавые. Осторожно высвободила руки и принялась ощупывать мои лицо, шею, голову. Я слышу дыхание женщины и идущий от ее кухлянки запах ворвани. Хочется заговорить, но понимаю, что делать этого нельзя.

А она обхватила мою голову ладонями, наклонила к себе и глубоко втянула воздух. На мгновенье замерла, словно пытаясь угадать, кто же так пахнет? Под ее пальцами вдруг потеплело, тепло разлилось по всей голове, затем полонило все тело. В висках застучало, накатила какая-то истома. Словно я в один дух выпил полный стакан водки. Мир вокруг поплыл и потерял очертания. Какой-то звон, тени и больше ничего.

Такое состояние длилось не больше минуты, потом вдруг ушло, как вода в гальку, и снова только ночь, костер и резкий запах ворвани, идущий от кухлянки.

А женщина вздохнула, будто выполнила очень трудную работу, уронила руки и повернула забранное тканью лицо в сторону стоящих рядом женщин…

Все, наверное, получилось нормально. Здесь же у костра мне вручили сумку, в которой лежало что-то довольно тяжелое, и показали в сторону тропы, которой я пришел к их стоянке. Толстуха не принимала в этом никакого участия. Просто стояла и безучастно смотрела на огонь, словно никого кроме ее и огня здесь не было.

Показываю, что понимаю, зачем мне нужно уйти, огибаю костер и, бросив последний взгляд на сидящую на нартах женщину, направляюсь к оставленным у лиственницы лыжам…

ГОСТЬ

…Обычно свои дневки зайцы устраивают у самых вершин сопок, и поднять зайца в долине — довольно редкое событие. В этом же году их развелось так много, что заверни в любой тальник, обязательного вспугнешь поленившегося забраться под самое небо косого. Спросонья они бегают неважно, на фоне голубого снега их белая шубка выглядит желтой, как у только что вылупившегося цыпленка, поэтому охотиться на зайцев достаточно легко.