Джеймс Болдуин - Комната Джованни Страница 2

Во всех своих книгах Дж. Болдуин подчеркнуто социален. В «Комнате Джованни» он показывает не просто взаимоотношения двух характеров, двух человеческих формаций – рационального Нового и эмоционального Старого Света, но прежде всего противостояние личности и общества.

Если для американского общественного мнения изгоем становится вполне респектабельный Дэвид с его гомосексуализмом, то для французского таким изгоем является гомосексуалист Джованни с его бедностью и беззащитностью.

«Никто не может ничего отдать, не отдав самого себя – то есть, не рискуя собой», – эти слова Дж. Болдуина по отношению к героям романа приобретают некоторую двусмысленность и вместе с тем оказываются удивительно точными. «Отдав самого себя» Дэвиду, Джованни пытается «приручить» его, сделать «своим», но терпит неудачу, стоившую ему жизни. Пытаясь обрести в Джованни самого себя, Дэвид, в свою очередь, не может переступить ту грань, за которой его рациональность и прагматизм уже не властны над его природой.

На время соединившись друг с другом, их судьбы наконец приобретают ту определенность, которая одного приводит к гибели (драматической, но вполне закономерной развязке), а другого навсегда освобождает от ненавистной опеки буржуазной морали. Перестав быть «мальчиком», он вступил «в длинную холодную зиму своей жизни»…

Ставший американским классиком не благодаря, а вопреки своему бунтарскому таланту, Джеймс Болдуин долгое время был знаком русским читателям исключительно как прогрессивный негритянский автор, боровшийся против расовой дискриминации. Признавая его заслуги в данной области, советские критики не интересовались (видимо, «слыхом не слыхивали») другой стороной его прогрессивности – открыто выраженной позицией в отношении прав гомосексуалистов. Между тем авторитет писателя и уважение к его мнению были вызваны в значительной мере именно этим обстоятельством. Тем принципиальнее издание «Комнаты Джованни» на русском языке – возможность представить Болдуина в «новом» для русских читателей качестве.

Перевод книги осуществлен известным балетным, театральным и литературным критиком, специалистом по творчеству М. Кузмина Геннадием Шмаковым. Умерший в 1988 году в Нью-Йорке от СПИДа, он оставил богатое, так и не изученное литературное наследие.

…Видно, глаз чтит великую сушь,Плюс от ходиков слух заложило:Умерев, как на взгляд старожила –Пассажир, ты теперь вездесущ.

Может статься, тебе, хвастуну,Резонеру, сверчку, черноусу,Ощущавшему даже странуКак безадресность, это по вкусу.

Коли так, гедонист, латинист,В дебрях северных мерзнувший эллин,Жизнь свою, как исписанный лист,В пламя бросивший, – будь беспределен…

Автор этих строк Иосиф Бродский посвятил памяти Геннадия Шмакова одно из лучших своих стихотворений последних лет.

Несомненно, что яркая личность переводчика по-своему трансформировала роман Дж. Болдуин, внеся в него современные оттенки, сделав книгу более близкой русскому читателю, а образ самого Болдуина благодаря этому – более человечным и глубоким.

Александр Шаталов. Ярослав Могутин

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я – мужчина,

Я страдал,

Я там был.

Глава I

Я стою у окна в большом доме на юге Франции и смотрю, как надвигается ночь, ночь, которая приведет меня к самому страшному утру в моей жизни.

В руке у меня стакан, бутылка стоит рядом. Я смотрю на свое отражение, мерцающее в темном оконном стекле; оно длинное и, пожалуй, чем-то напоминает стрелу. Светлые волосы поблескивают. Лицо, похожее на сотни других лиц. Мои предки покоряли континент, рискуя жизнью, прошли сквозь джунгли и, наконец, вышли к океану, который навсегда их отрезал от Европы и обрек на еще большую дикость. К утру я наверняка напьюсь, но лучше мне от этого не станет. Все равно сяду в поезд и поеду в Париж. Тот же поезд и те же люди, стремящиеся устроиться поудобнее на деревянных сидениях вагона третьего класса. Да и я ни капельки не изменюсь. Поезд помчится на север навстречу хмурому дождливому Парижу, за окном замелькают знакомые картины, и останутся позади оливы и грозное великолепие южного неба. Кто-нибудь предложит разделить с ним сэндвич, кто-нибудь даст пригубить вина и попросит спички. В проходе будут толпиться люди, выглядывать из окон, заглядывать в купе. Новобранцы в мешковатой форме цвета хаки и цветных шапочках будут открывать дверь купе на каждой станции и спрашивать: «Complet?»[1] А мы в ответ им замотаем головой: «Нет, нет», – и когда они отвяжутся, обменяемся едва приметными заговорщическими улыбками.

Два-три новобранца застрянут в проходе возле нашего купе, будут курить вонючие солдатские сигареты, кричать и сквернословить. А напротив меня непременно усядется девушка, и мое нежелание ухаживать за ней удивит ее, зато при виде солдат она сильно разволнуется. Да, все остается прежним, только я буду чувствовать себя спокойнее.

Этим вечером за окном тоже все спокойно. Мое отражение вписано в пейзаж за окном. Дом, в котором я живу, стоит на окраине дачного местечка, но отдыхающих пока нет, сезон еще не начался. Дом стоит на пригорке, откуда видны огни городка и слышен глухой ропот моря. Несколько месяцев назад я и моя приятельница Хелла увидели фотографию этого дома в парижской газете и тут же сняли его. Вот уже неделя, как Хелла уехала. Теперь она едет домой, в Америку. Я вижу ее в залитом светом салоне трансатлантического лайнера. Она элегантно одета, слишком торопливо пьет, смеется и возбужденно разглядывает мужчин. Точно такой же она была в баре Сен-Жерменского предместья, где мы впервые встретились. Тогда она тоже смеялась и разглядывала мужчин. Этим-то она мне и понравилась. Я решил, что не худо приволокнуться за ней. Но сначала я действительно хотел только этого, не больше. Да и теперь, после всех перипетий, я не уверен, что хотел большего. Впрочем, она по-моему, тоже ничего дурного не хотела. По крайней мере, вначале, до того, как одна без меня поехала в Испанию и там на досуге принялась размышлять, действительно ли пить и разглядывать мужчин – это все, что ей нужно в жизни. Но она опоздала со своими раздумьями. Я уже был с Джованни. Хотя незадолго до ее отъезда в Испанию успел сделать ей предложение. В ответ она рассмеялась. Я тоже смеялся, но ее смех раззадорил меня, и я стал настаивать.

Тогда она сказала, что ей надо уехать и все обдумать. И в ту последнюю ночь, когда она была в этой комнате, в те последние минуты, когда я смотрел, как она укладывает вещи, я сказал ей, что прежде любил ее, и сам заставил себя в это поверить. И все-таки не знаю, любил ли я ее. Конечно, я часто вспоминал наши ночи. Тогда мы были чисты и вполне доверяли друг другу, хотя позже утратили это доверие навсегда. А ведь именно оно, это доверие, между прочим, и придавало особую прелесть тем ночам, именно благодаря ему они не были связаны с прошлым, настоящим и будущим и вроде бы вообще не имели отношения к моей жизни. Эти ночи мы проводили под чужим небом, когда за нами никто не наблюдал и нас не подстерегали опасности. В этом-то и была наша беда: когда располагаешь полной свободой, изнемогаешь под ее бременем. Поэтому, наверное, я и сделал предложение Хелле. Захотелось надеть на себя какие-то вериги, может быть, поэтому в Испании она приняла решение выйти за меня замуж. Но, к несчастью, людям не дано выбирать себе эти вериги. Любовников и друзей так же не выбирают, как и родителей. Жизнь сама нам их дает и сама же их у нас отбирает. Очень трудно вовремя сказать жизни «да».

Когда я говорил Хелле, что люблю ее, я вспоминал те дни, когда мне ничего не стоило завести интрижку. Но это было до того, как случилось то ужасное, непоправимое. В эту ночь я понял, что сколько бы чужих постелей я ни сменил, пока не окажусь на своем последнем ложе, у меня никогда не будет пикантных мальчишеских интрижек, которые, если вдуматься, похожи на своего рода изысканный онанизм. Нельзя не принимать людей всерьез, они слишком сложны. Да и я слишком сложен, поэтому мне нельзя верить. Будь я попроще, нынешней ночью я не сидел бы один в этом доме. Хелла не была бы так далеко от меня, а Джованни на рассвете не ждала бы гильотина.

В жизни я не раз кривил душой, лгал и верил в придуманную ложь, но в одной лжи, хоть и сослужившей мне добрую службу, я теперь раскаиваюсь. Я раскаиваюсь в том, что солгал Джованни, будто прежде никогда не имел отношений с мужчинами. Джованни все равно мне не поверил.

Да, такое у меня один раз было. Тогда я твердо решил, что это не повторится. Теперь, когда я пытаюсь осмыслить все случившееся со мной, мне делается страшно: неужели я убежал из дома и переплыл океан только для того, чтобы, повзрослев за короткое время, снова оказаться на заднем дворике перед страшилой бульдогом и убедиться, что двор стал еще меньше, а бульдог вырос.