Саша Саин - Приключения сионского мудреца Страница 2

Спросите у любого прохожего: «Что такое Бердичев?». Если он ехидно улыбнётся, значит, это тот, которого вы ищите! Потому что уважающий себя антисемит должен знать, что такое Бердичев! Если еврей из Бердичева, находясь в другом городе, говорит, что он из Бердичева, значит, он не еврей! Потому что лучше признаться, что ты еврей, чем в том, что ты из Бердичева! Бердичев больше еврей, чем любой еврей на свете! Поэтому настоящий еврей всегда скажет, что он из Житомира или живёт около Киева! До войны евреи составляли большинство населения Бердичева, но с помощью немцев, а главное — местных полицаев, остались только те бердичевские евреи, которые успели улизнуть до прихода немцев или ушли в армию. В числе этих возвратившихся «воробьёв» после войны был и я. Вернее, раньше папа вернулся с фронта, а затем уже появился и я. Мама сказала, что папа меня купил в Германии, где я лежал на запылённой полке в магазине, и никто меня не брал! Другое дело Марик — мой брат, он был приобретён до войны и всю войну мучился с мамой в Казахстане в эвакуации! Хотя я и был с немецкой полки, но получился вылитый еврей, как и папа, а мама с Мариком — типичные славяне. У них были небольшие носы и уши! Они были красивые, как все неевреи! Мама даже говорила, что мой брат типичный цыган — такой же красивый! Так хотелось быть на них похожим! К тому же, они хорошо пели и танцевали, а Марик даже чечётку отбивал! А ещё он метко плевался и мог с большого расстояния попасть в человека — в меня, например! У него была противная, липкая слюна, я её не сразу вытирал, а показывал маме. Затем, уже за её спиной, я ему показывал большую фигу! Иногда получалось даже четыре на двух руках! Затем я злорадно улыбался, глядя, как мама его обрабатывает и возмущается, что Марик подставляет руки и не даёт, как следует, его побить! Он негодовал от несправедливости и кричал: «Смотри, он же смеётся!». Когда мама поворачивалась ко мне, отрываясь ненадолго от брата, то видела моё печальное, грустное лицо, и она снова принималась за работу! Дождавшись конца приятного зрелища, я перед ней выскакивал из комнаты, потому что за ней идти было опасно — у брата оставалось ещё много во рту слюны. Кроме того, у него были ещё кулаки, ведь он занимался боксом! Мне часто приходилось держать для него боксёрскую лапу, когда он отрабатывал удары. Он за меня обычно не заступался. Только однажды, когда я с товарищем из соседнего дома играл в послевоенных развалинах, недалеко от синагоги, нас остановили два подростка — возраста, примерно, как мой брат! Меня и моего товарища-украинца попросили сказать: «На горе Арарат растёт крупный виноград». Мы оба охотно это произнесли и т. к. справились с буквой «Р», были отпущены как неевреи! Прибежав домой, запыхавшийся и счастливый, я похвастал брату про удачную сдачу экзамена! И он тут же побежал искать экзаменаторов. Конечно же, в Бердичеве лучше быть цыганом или иметь хорошие кулаки! Очень понятна была ненависть неевреев к евреям! Неевреи старались, помогали немцам и думали, что уже всё, наконец! И вот, пожалуйста, после войны евреи вновь появились в Бердичеве, и среди них моя мама с сыном, и мой отец с фронта вернулся. Вернувшиеся обнаружили, что их квартиры разграблены местными жителями и просто заняты! А кому охота возвращать квартиру?! А тут евреи стали ещё ходить на местный рынок, в магазины, где и так было пусто на прилавках! К тому же, евреи очень хорошо разбираются в курах, твороге, и почти всегда выбирают лучшие образцы! Когда мама брала меня с собой на рынок, то я, почти всегда, когда она покупала, что-нибудь «последнее» слышал от других покупателей: «Из-за „них“ никогда ничего не купишь!». Я хоть и был маленький, но уже понимал, что «они» — это я, мама, папа, брат и все родственники! Иногда говорили: «Из-за этих евреев», или ещё противнее — «жидов»! Это слово обжигало, как кипяток! Мама в такие минуты не терялась и покупала даже лишнее, говоря: «Ах, так! Тогда я действительно вам ничего не оставлю!» Папа ей всегда потом говорил, что она когда-нибудь хорошо получит на базаре. На что мама ему отвечала: «Если ты трус, то сиди дома, а я одна буду ходить на базар!». Мы с братом знали, что наш папа не трус, много медалей получил на войне. Мы с удовольствием делали из них монеты, откусывая клещами ушки от медалей. Мой брат тоже не был трусом и однажды — в 16 лет — подрался прямо около дома с пьяным 40 летним мужиком — гостем нашего соседа! Тот решил: почему бы для полного удовольствия, после выпивки, не побить несовершеннолетнего еврея маленького роста? Тем более, повод был, брат держал на поводке тоже несовершеннолетнюю — полугодовалую овчарку. «Дай сюда собаку!» — рявкнул блюститель порядка и тут же кулаком ударил брата в лицо, но брат боксерским нырком ушел от удара и, вынырнув уже справа от рожи пьяницы, в свою очередь ударил того сбоку. Затем несколько раз головой прилипалы ударил о крепкую кирпичную стену дореволюционной кладки! Соседка с первого этажа — под нашим балконом, стала звать на помощь пьяному: «Коля, иды, якийсь еврэйчик бье!». «Якийсь» — какой-то, хотя она хорошо знала брата, меня и даже нашу собаку, которая ей почему-то часто с нашего балкона сквозь доски мочилась на голову, когда соседка сидела на скамеечке под балконом. Коля знал, что брат занимается боксом, и не выскочил из квартиры, но выскочила жена пьяного и стала кричать: «Мало вас немцы убивали!». Моя мама ей объяснила, что времена изменились и сейчас мы будем её бить! А дома мама сказала, что это все бывшие полицаи при немцах, которые выдавали и сами убивали евреев. Папа тоже согласился и добавил, что если бы не полицаи, то не убили бы его отца и беременных сестёр в Аннополе — в местечке, где он родился, и откуда не успели до прихода немцев уехать его родные. Бабушка добавила, что дядя Эпельфельд — муж её сестры, когда попал в концлагерь, в местную тюрьму в Бердичеве, больше боялся полицаев, чем немцев. Я эту историю, тоже часто слышал от дяди Эпельфельда и очень за него переживал, когда он рассказывал, как его с четырнадцатилетним сыном и женой повели на расстрел! Начальник лагеря — немец — оказался очень хорошим человеком и в самый последний момент забрал у конвоиров его и сына, а расстреляли только жену!

Наши соседи в спорах между собой часто напоминали друг другу, как они себя плохо вели при немцах: кто-то нагулял ребёнка, кто-то ограбил доктора Барабана! Мама сказала, что доктора Барабана обворовала его медсестра, наша соседка по балкону, 45-летняя полька — горбатая Ядзя, после того, как немцы его убили. «Хотя она и сволочь, — добавляла мама, — но у неё золотые руки! Она очень хорошо и безболезненно делает уколы пенициллина!». Мама это знала на моём примере, потому что я часто болел, и Ядзю звали делать мне уколы. «У неё очень лёгкая рука!» — уверенно добавляла мама, стараясь на меня при этом не смотреть. У Ядзи была ещё мама — седая старуха, хромая на обе ноги, как утка. Она любила со мной разговаривать, советоваться, когда мне было шесть-семь лет. На стене у них висел портрет усатого мужчины с чёрной шевелюрой. Глядя на портрет, старуха всегда плакала, приговаривая: «Нэхай сказыться (сбесится) Радянська влада (Советская власть)», — и мне объясняла, что они убили её мужа. Иногда она бывала весёлой и смеялась: «гы-гы-гы-гы». Она варила жёлтое сало и ела его с борщом, а затем икала на всю улицу: «и-и-и-и-у-у-у — й-й-й-а-а-а!» — да так, что все вздрагивали, весь дом. Если я на неё при этом удивлённо смотрел, она мне всегда объясняла: «Хто-то помэнае мэнэ!» (вспоминает её). Ещё она очень ловко резала кур, которых покупала моя мама и просила старуху это сделать. Это старуха делала очень охотно, и я всегда от страха ходил смотреть, как она работает! Старуха ногой наступала на куриные лапки, а голову тянула кверху, до края помойного ведра! Затем медленно, не спеша, выщипывала на шейке пух. Брала в правую руку нож и, держа курицу левой рукой за голову аккуратно, как хлеб, резала горло и держала курицу, пока вся кровь не стечёт в ведро брызгами! Всё вокруг было в крови! Курица некоторое время дёргалась, затем стихала, после чего старуха вытирала о перья курицы нож от крови! Я бежал к маме сообщить, что уже всё! У горбатой Ядзи был сын Юзик, который мне объяснил, почему евреи, покупая на базаре курицу, смотрят на её хвост — задницу. И правда, так и моя мама делала, раздвигая пух на заднице курицы, выбирала жирную курицу с жёлтым задом! Но Юзик считал, что главная причина в том, что евреи съели так много кур, что аж в глаза курам стыдно смотреть!

Вместе с нами жила мамина мама. Я очень любил бабушку, она была доброй и безвольной. Маленького роста старушка, плохо одета, но для своего возраста хорошо выглядела. Доброе улыбающееся лицо, чёрные без седины волосы и большие чёрные глаза. Мама говорила, что в молодости она была красавицей. Бабушка хорошо ко мне относилась, маму очень боялась, когда та возвращалась с работы не в настроении. Мама заведовала детским домом и считала, что её дети и там, а не только дома! Мама очень злилась, что сестра-хозяйка и другие работницы воруют у детей. Поэтому она регулярно обыскивала их сумки перед уходом домой. И часто находила там масло, конфеты и другие продукты, которые возвращала детям! Мама очень гордилась тем, что не ворует, и что у неё дома нет масла, конфет и других вкусных вещей! Мой брат дружил с сыном сестры-хозяйки. Я всегда просил брата взять меня с собой к нему в гости, потому что у него в доме всегда очень вкусно кормили! Он обычно спрашивал, когда мы приходили, хотим ли мы есть. Если мой брат отказывался, я его за это презирал, но чаще он соглашался, и тогда мы делали яичницу! Яйца взбивали, а затем жарили на масле! Яичница очень высоко поднималась в сковороде и чудесно пахла! Она хорошо елась с чёрным хлебом! Однажды я похвастал маме, что ел в гостях яичницу, и мама поняла, что плохо проверяет сумки сестры-хозяйки. Мамина подозрительность и борьба с ворами распространились даже на бабушку. Приходя с работы, она проверяла: всё ли на месте! Я не мог понять, как можно что-то своровать, если кроме картошки в сундуке и курицы в кастрюле в доме ничего не было! Ещё иногда в зелёной кастрюльке было молоко, вскипячённое бабушкой, и чаще всего мама обнаруживала пропажу пенки с молока! Я хорошо знал эту толстую с узором пенку, которая образовывалась после остывания молока! Пенка, или шкурка, как я ее называл, была очень вкусной, если её аккуратно снять, сложить и положить на хлеб, что я и делал! Но мама была уверена, что это работа бабушки! Когда я за бабушку заступался, мама говорила мне: «Ты, рыжий спекулянт! Продался за конфетку?!». Конфеты бабушка мне действительно иногда покупала, одну или две штуки, у старой спекулянтки Розы, которая приходила во двор и, как говорила мама, спекулировала. Розе было лет 70: в рваном платье, даже карманы были в дырах! Из маленькой плетёной корзинки она доставала конфеты и продавала их. Мне было непонятно, почему она сама их не ест? Давая мне конфету, бабушка обычно говорила: «Кушай сам, Марику не давай, он больше тебя кушает!». Я ненавидел маму, когда она ругала бабушку и бабушка плакала! Ещё я не любил, когда она называла меня рыжим и ещё страшнее — спекулянтом! Я слышал, что спекулянты — это враги советской власти! Это Марик называл меня спекулянтом, продавая мне болт за пять рублей или гайку за два рубля, чтобы купить папиросы «Север». Иногда, правда, мама говорила, что я похож на Ленина в детстве из-за белых, кудрявых волос. В другие разы я ей напоминал маленького Пушкина. Но на Ленина всё же приятней было быть похожим! Обычно в диспут: на кого я похож — вступал брат. Он убеждал маму, что больше всего я похож на рахитика, потому что у меня тонкие ножки, большая голова и большой животик! Все при этом весело смеялись, кроме меня и папы.