Жан-Мишель Генассия - Клуб неисправимых оптимистов Страница 2

Народу в кафе прибавилось — люди заходили расслабиться после похорон. Какая-то тетка нацелилась на нашу банкетку:

— Здесь свободно?

— Занято!

Женщина удивилась агрессивности тона, и она с приятелями отошла.

— Немыслимо! Банда придурков приперлась на кладбище, чтобы почтить память «выдающегося» придурка. Да у них солома вместо мозгов.

— Ничего не поделаешь, традиция.

— Лично я пойду и нассу на его могилу. Ничего другого он не заслуживает. Гордиться ему нечем.

— Он не мог поступиться убеждениями.

— Он все знал. Со времен Жида[5] и Руссе.[6] Я рассказал ему о Сланском и Клементисе. Он промолчал. Ему было известно о Кравченко.[7] И он осудил Кравченко. Ты можешь понять и оправдать подобное? Бегать в своре, улюлюкать в общем хоре. Презирать жертв. Отрицать правду. Не есть ли это чистой воды поспешничество? Он был негодяем.

Павел умолк и тяжело задумался.

— Хотя… не мне тебя учить.

— Я не понимаю.

— Худшая вещь на свете — неблагодарность. Мы выживали, потому что они нас подкармливали, подбрасывали деньги.

— Кто?

Павел поднял на меня глаза, решив, что я придуриваюсь, понял, что это не так, и снизошел до объяснений:

— Оба. Кессель[8] и Сартр.[9] Доставали нам переводы, всякую мелкую работенку. У них был широкий круг знакомств среди главных редакторов газет и журналов. Мы работали добросовестно, выполняли нормы. Когда оказывались на мели, они платили домовладельцам и улаживали дело с судебными исполнителями. Куда было деваться? Мы все потеряли, а без них кончили бы жизнь клошарами. Когда Сартр ослеп и перестал выходить из дому, стало намного сложнее. Но два года назад они выручили Владимира. Помнишь его?

— Как сейчас.

— У него были крупные неприятности.

Ему не терпелось все мне выложить. Я вспомнил, как Владимир Горенко раздавал еду в задней комнате «Бальто».

— Так что случилось с Владимиром?

— До ухода на Запад он руководил нефтеперерабатывающим комплексом в Одессе. Во Франции он получил статус политического беженца. Работы не нашел — ни одно предприятие не захотело нанять его, даже те, с кем он вел дела. Никто и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ему. Знаешь почему? Они опасались Москвы, не желали портить отношения. На словах эти люди обличали коммуняк, но дела с ними делали. Маркюзо, хозяин бистро, — ты его помнишь, он был хороший мужик — нашел Владимиру жилье, комнатку для прислуги, у колбасника на улице Дагер. Владимир вел его бухгалтерию.

— Хозяин платил ему колбасой и полуфабрикатами. Платил — громко сказано: Владимир вечно ворчал, что тот отдает ему остатки, которые так и так пошли бы на выброс.

— Все верно, но мы поживились той колбаской — Владимир со всеми делился. Это так, к слову. Следом за колбасником Владимира стали нанимать другие торговцы. У него образовалась своя клиентура, дела шли хорошо. Местным бухгалтерам это не понравилось, и они накатали на него донос. У Владимира масса достоинств, но диплома Политехнической школы у него не было, и чужих мнений он в расчет не принимал, полагая, что всегда и во всем прав. Одним словом — не дипломат, сам понимаешь. Делу дали ход, появились дознаватели, Владимир вышел из себя и, вместо того чтобы прикинуться пнем, повел себя заносчиво: «Я не боялся КГБ, я выжил в Сталинграде, так что вас и подавно не испугаюсь. Я работаю, плачу налоги и чихать на вас хотел!» Он закусил удила, никого не слушал, хотя многие его предупреждали. Не поверишь, что случилось, — его посадили. За осуществление незаконной деятельности эксперта-бухгалтера. Он разнес следователя в пух и прах, за что провел четыре месяца в предварительном заключении. Немыслимо! Держать в кутузке человека, владеющего то ли шестью, то ли семью языками. Все рухнуло. Знаешь, кто помог? Кессель пообщался со следователем, а Сартр заплатил штраф.

— И чем он теперь занят?

— Работает у того, кто на него настучал, вернул всех клиентов, но диплома ему не видать как своих ушей.

— Саша несколько раз об этом упоминал, но я не догадывался, что они вам помогали.

— Я думал, вы с Игорем друзья, но не знал, что ты был близок с Сашей. Никто его не любил… Он…

Павел поймал мой взгляд и оборвал фразу. Мы сидели в шумном зале и молчали, не зная, что делать с призраками прошлого.

— Я дружил с обоими.

— Да ну? Верится с трудом. Невозможно было иметь в друзьях и того и другого.

— А мне вот удалось. Саша однажды рассказал, что Кессель покрыл его долг за комнату, когда он в очередной раз просрочил дату платежа, но денег просить он у него не осмеливался.

— Кессель был великодушен. Выручал нас до самой своей смерти в прошлом году. Видишь, я тоже веду себя как мелкотравчатый мерзавец. Не стоит ничего ждать от людей. Делаешь кому-нибудь добро, а тебе плюют в рожу. Я не могу забыть того, что Сартр сказал, что дал понять, и, главное, того, о чем он умолчал, — это сильнее меня. Сартр был негодяем, салонным революционером, но щедрости и великодушия ему было не занимать. Впрочем, не все можно компенсировать деньгами.

— Выходит, я все эти годы ни черта не замечал. По молодости. Мне казалось, он тебя ценил.

— Я рассказывал ему анекдоты и байки. Смешил. У него была прекрасная память, но анекдотов он не запоминал и вечно просил повторить.

— Я помню Леонида и его любимую историю про Сталина и солнце.

— Давай, расскажи, будет здорово послушать еще раз.

— Сейчас, дай вспомнить. Ага. Прекрасное утро, Сталин просыпается, встает, обращается к солнцу: «Скажи мне, Солнце, кто самый красивый, умный и сильный человек на свете?» Солнце отвечает без задержки: «Ты, о Сталин, свет человечества!» В полдень Сталин снова спрашивает: «Скажи мне, Солнце, кто самый блистательный, гениальный и выдающийся деятель всех времен и народов?» И солнце подтверждает: «Ты, о несравненный Сталин». Перед ужином Сталин не может отказать себе в удовольствии спросить у солнца, кто лучший коммунист в мире. А солнце возьми да и ответь: «Ты больной, Сталин, психопат, безумец, я уже на Западе и в гробу тебя видало!»

Павел расхохотался, как будто услышал анекдот впервые в жизни.

— Рассказчик из тебя никакой. Французам это не дано. В исполнении Леонида «номер» длился целый час.

— Что да, то да. Леонид был мастер. Думаешь, он и правда рассказывал эту байку Сталину?

— Уверял, что да. Леонид не хвастун. Если я правильно помню, ты с ним дружил?

— Очень близко. Хотелось бы снова его увидеть.

— Леонид ненавидел Сашу.

— Все это «дела давно минувших дней», они мало кого интересуют.

Он ничего не ответил, только плечами пожал и взял очередной круассан:

— Угощаешь?

— Скажи-ка мне вот что: твою книгу о Брестском мире в конце концов издали?

— Да бог с тобой! Я сделал новый перевод, изменил текст, сократил объем. Сам знаешь — нет предела совершенству… Она понравилась одному молодому издателю, но он потребовал, чтобы я снял еще двести пятьдесят страниц — из девятисот шестидесяти пяти. У нас не сложилось.

— Павел, расскажи еще какой-нибудь анекдот.

— Знаешь, какая разница между рублем и долларом?

Я уже слышал эту дурацкую шутку — возможно, от него же, лет пятнадцать назад, но ответа не вспомнил.

— Один доллар! — Он довольно расхохотался. — Мишель, что произошло? Почему ты вдруг исчез?

— После смерти Саши я продолжал видеться с Игорем и Вернером. Ты общаешься с остальными?

— Со всеми, кроме тебя.

Октябрь 1959-го — декабрь 1960-го

1

Это был единственный раз, когда обе мои семьи собрались вместе. Скажем так — некоторые члены двух семей, человек двадцать. В день рождения у меня появилось дурное предчувствие. Я ощутил неведомую угрозу, природу которой определить не мог. Позже я расшифровал некоторые ее признаки, которых не распознал в предвкушении праздника и подарков. У каждого из моих товарищей была семья, но одна, я же имел две, причем совершенно разные, не общавшиеся между собой. Марини и Делоне. Семья отца и семья матери. В тот день я понял, что они терпеть друг друга не могут. Только мой отец сохранял веселость, угощая родственников фруктовым соком.

— Стаканчик апельсинового? — произносил он голосом Габена или Жуве. — Смелее, он свежевыжатый.

Марини умирали со смеху. Делоне закатывали глаза.

— Прекрати, Поль, это не смешно! — сказала моя мать, ненавидевшая папины «выступления».

Она была занята разговором со своим братом Морисом, который после войны поселился в Алжире. Отец его не жаловал, а я любил. Дядя был весельчак и балагур, он звал меня Каллаханом — не знаю почему. При встрече он всегда говорил: «How do you do Callaghan?»[10] — на что я должен был отвечать: «Very good!»[11] Прощаясь, он бросал: «Buy-buy Callaghan!»[12] — и изображал хук справа в подбородок. Морис бывал в Париже раз в год — приезжал на американский семинар по менеджменту, считая делом чести первым входить в курс новых веяний и использовать их на практике. Его речь изобиловала американизмами: мало кто понимал, что́ именно они означают, хотя никто, конечно, ни за что бы в этом не признался. Морис был в восторге от очередного семинара «Как стать победителем?», он вдохновенно излагал моей матери вновь открытые истины, а она благоговейно внимала каждому его слову. Папа, считавший все это наглым надувательством, не упустил случая съязвить.