Дмитрий Липскеров - Демоны в раю Страница 2

— Ах, ты, родимый! Страдалец!

А потом он решился. Между нечеловеческими криками, между холодной испариной и жаром во всех членах, в короткие секунды отпуска, сухим, бессильным ртом спросил:

— Чей сын?

А она не поняла вопроса, думала, что предсмертный бред начался.

— Чей сын? — повторил Хорошкин-отец с напором и вдруг сверкнул последним огнем своего порченого янтаря.

Она поняла, что умирающий вопрошает осмысленно, и с недоумением переспросила:

— Как чей?.. — и ответила: — Твой, конечно…

— Врешь!.. — шипел пересохшими связками муж.

Она было обиделась, но сама грех в своей обиде увидала, а потому как с ребенком неразумным продолжала.

— А чей же, родной?.. Единственного мужчину в жизни знала. Только тебя!

Хорошкин уже не мог говорить, только горели огнем его ввалившиеся глаза.

А она вдруг все поняла. И чего он таким неласковым был долгие годы, чего молчуном считался, отчего сына не баловал. Как же мучился этот человек почти жизнь всю свою!.. И кто же наслал на него тягость такую — ревнивую?..

— Что же это?.. — всплеснула руками. — Так ты думал…

И такая жалость на нее накатила, так сердце защемило оттого, что ее вторая половина такие муки переносила молчаливо, что слезы хлынули из жениных глаз.

Хорошкин одним глазом уже видел огромный серебряный тоннель, а вторым все глазел на провожающую. Собрался с земной последней силой и поинтересовался одними губами:

— В кого же он такой… огромный?

Она вдруг улыбнулась сквозь горячую слезу и наклонила голову к умирающему. Шептала в восковое ухо, касаясь седых волосков.

— Так ты не помнишь мою девичью фамилию?..

Он чуть дернулся, словно засыпающая рыба.

— Борцова… Борцова я… А откуда она произошла?.. Фамилия? Ты что ж, забыл? Я же тебе еще в невестах рассказывала… Прадеда моего псевдоним! Псевдоним — это когда другую фамилию берут. Писатели там, артисты еще… Он же борцом был, прадед! Первым чемпионом Советского Казахстана! Выше двух метров мужчина вырос. А дед мой, сын прадеда, тоже здоровяком уродился, на флоте служил, говорят, якорь крейсера одними руками со дна вытянуть мог. Правда, женился на девице, бабке моей, туберкулезом больной, умершей при родах, оставившей наследством слабенькую девочку после себя, которая и стала матерью моей впоследствии. Так род измельчал силой — из-за бабки… Но, говорят, в седьмом поколении и негр родится… Так рассказывала я тебе все это уже…

Здесь Хорошкин вдруг громко крякнул, мгновением единым пожалел о своей никчемной жизни, тотчас прослезился кроваво… Мелькнуло голубоглазое лицо сына, почему-то сиренью запахло; он скосил свой второй глаз в серебряный тоннель и, испустив последний вздох, устремил в него свою душу… Погас порченый янтарь…

Хорошкина честь по чести похоронили, а на сорок первый день, после поминок уже, когда с зеркал были сняты черные платки и стало можно трогать вещи покойного, на чердаке дома обнаружили пятьдесят ящиков с хозяйственным мылом… Все понимали, откуда оно произошло, но на какую надобность хранилось, ответа не сыскали…

Мыло продали на городском рынке, причем такая удача — в одни руки, и на вырученные деньги устроили Хорошкину-сыну проводы в армию.

Пацана за недюжинную силу определили в спортроту, где он и получил специализацию армрестлера, а по-простому говоря, борца на руках. И не было Хорошкину в этом деле равенства. Столько рук переломал за два года службы — и не сосчитать! А тренер по фамилии Зиновьев все приговаривал после очередного искалеченного, что силушкой Хорошкин обязан великой Родине своей! А сердце Родины — город-герой Москва, и есть в самом центре его самое красивое место в мире — Красная площадь!

Поскольку побед было множество, то и про Кремль Хорошкин слушал по три раза на дню. Да он и сам с детства грезил столицей. Так и взросло в нем уже осознанное и неодолимое желание послужить Родине своей за успех, ему ниспосланный. И уж, конечно, пост его был им же самим и определен — охранять Красную площадь!

Хорошкина после дембеля взяли в Москву с превеликой радостью. Спортсмен-чемпион был необходим Центральному ГАИ, хотя б статью своей украшать милицейские ряды, а потому на северного великана спешно пошили в спецателье форму шестидесятого размера. А вот погончики с первой звездочкой смотрелись на плечищах молодого гаишника игрушечно. Сделать же большие, по размеру, оказалось невозможным — регламент…

Таким образом и оказался Хорошкин в городе-герое Москве, на охране Кремлевских стен, при деле мечты своей, и ничуть не жалел о том, если бы не издержки профессии, коими являлись депутаты и иже с ними… Ну, да и Бог с ними и иже!..

А между тем странный субъект все продолжал свой удивительный бег…

Через секунду Хорошкин уже различал его, рассматривая, какой ущерб тот наносит автотранспорту. Но почему-то милицейский организм не реагировал на правонарушения, не заставлял светлую капитанскую голову принять нужное решение — немедленно задержать, оставляя блюстителя порядка лишь сторонним наблюдателем происходящего.

Ишь, какой интересный человек, размышлял над просматриваемой картиной Хорошкин. Какой-то весь квадратный…

Еще милиционер подивился физиономии бегуна, вернее, растительности, на ней произрастающей.

«Волосы-то на башке какие черные!.. Как икра осетровая блескучие, коротко стриженные, — отмечал Хорошкин. — Усов под сплющенным носом не имеется, зато щеки, почти до самого подбородка, заросли густыми рыжими бакенбардами…» «Боксер, наверное, — подумал капитан. — Они все такие приземистые, со сплющенными носами. Это не раз переломанная перегородка плющит нос. От того тяжело дышать человеку. У него гаймориты случаются. Некомфортно…»

Потом Хорошкин подумал, что бегущий человек, вероятно, прибалт. Эстонец там или латыш. Они любят бакенбарды во все времена, хотя моды на волосатые щеки без бороды сейчас нет. Вот только у евреев религиозных пейсы… Много здесь хасидов на Красной площади перебывало… Но пейсы — это же не бакенбарды. У этого на рыжих щеках было фигурно пострижено, а у хасидов произрастает вольно…

Субъект приближался к посту Хорошкина, продолжая взбрыкивать бедрами, безжалостно рубя на ходу боковые зеркала…

«А может быть, кавказец, — продолжал размышлять капитан. — Вот шевелюра иссиня-черная, а баки — рыжие. У чеченцев такой разный колер встречается, у абхазов и осетин».

«Террорист?!! — вдруг вспыхнуло огнем нутро Хорошкина. — Шахид? Смертник?!!»

Но даже после такой страшной теории гаишник продолжал бездейственно стоять на месте, словно все его огромное чемпионское тело вдруг разом единым потеряло способность двигаться. Здесь еще вдобавок Хорошкин вспомнил начальника отряда майора Шахидова, человека толстого и добродушного, у которого имелось шестнадцать маленьких улыбчивых внуков, и все Шахидовы. А от того слово «шахид», выданное его же мозгом, стало не тревожным сигналом, а наоборот, успокоительным… К тому же торс стремительно приближающегося субъекта был обтянут только одной белой рубашкой, вероятно, синтетической, так как от пота она стала совершенно прозрачной и под ней не угадывался этот самый пояс — шахидский. Только черно было под рубашкой местами… «Волосяной покров», — заключил Хорошкин и заглянул в глаза приблизившегося бегуна.

Что он в них там увидел, одному Богу известно. Но телу капитана вдруг стало зябко, пот, только что струившийся по всему телу, обсох мгновенно, а в душе заныло тоскливо, будто волчара там вдруг засел и воет на луну. Хорошкин отчего-то вспомнил отца, не сумел проанализировать, откуда воспоминания явились, так как отец, присвоивший пятьдесят ящиков хозяйственного мыла, никогда ему не являлся, даже во снах. А здесь явился наяву прямо в мозг, да еще в гробу миражировал — скелет, обтянутый пупырчатой куриной кожей, а из некоторых пупырышков торчали серые волоски… Гаишник тряхнул головой, изгоняя наваждение, обронил фуражку, а за это время бегун в сандалиях промчался мимо него, ловко перемахнул через провисшие черные цепи декоративных заграждений и помчался к центру Красной площади.

Пока Хорошкин поднимал с пыльного асфальта головной убор, его память сотворила странную штуку. Капитан уже не помнил бегуна-нарушителя, словно эти тридцать секунд ему стерли из памяти. Также исчезло кино с мертвым отцом в главной роли, а на смену проявился образ Анечки Кремер без милицейского мундира на точеной фигурке, да и чего греха таить, даже без белья вовсе… От просматривания в воображении этого неожиданного обнажения Хорошкину срочно захотелось домой, в Выхино, дабы заменить воображаемое на действительное. Он поглядел на часы, крошечный циферблатик на его могучем запястье, с удовлетворением отметил, что через пятнадцать минут подъедет смена, а там еще через час…