Томас Пинчон - Внутренний порок Страница 2

Они прошли в гостиную, и Док растянулся на кушетке, а Шаста осталась на ногах и как бы дрейфовала по всей комнате.

— Это… они хотят, чтоб и я туда влезла, — сказала она. — Думают, у меня к нему доступ, когда он уязвим — или уязвимее обычного.

— С голой жопой и спит.

— Я знала, ты поймёшь.

— И ты, Шаста, по-прежнему стараешься прикинуть, правильно это будет или нет?

— Хуже. — Просверлила его тем взглядом, который он помнил прекрасно. Когда помнил, то есть. — Насколько я должна быть ему верна.

— Надеюсь, ты не у меня это хочешь узнать. Помимо обычного шаблона, которым люди обязаны тем, кого ебут на постоянной основе…

— Спасибо, Дорогая Эбби про то же самое говорила.

— Ништяк. Стало быть, эмоции в сторону — давай глядеть на деньги. Сколько он за твоё жильё платит?

— Целиком. — Лишь на секунду он уловил прежнюю дерзкую ухмылку с прищуром.

— Солидно?

— За Хэнкок-Парком.

Док насвистел заглавные ноты битловской «Любовь не купишь», забив на то, как Шаста на него посмотрела.

— И ты, конечно, за всё даёшь ему расписки.

— Гондон ты, если б я знала, что ты злишься до сих пор…

— Я? У меня профессиональный подход, только и всего. Сколько жёнушка и мол-чел тебе за это предлагают?

Шаста назвала сумму. Доку приходилось гонять по Пасадинской трассе наперегонки с пришпоренными «роллзами», набитыми возмущёнными сбытчиками герыча, — сотня миль в час по туману, давай порули по грубо сработанным зигзагам, — приходилось гулять по закоулкам к востоку от реки Л.А., а для обороны в карманах штанов лишь заёмный гребень для афро-шевелюр, входить в Окружной суд Лос-Анджелеса и выходить из него с небольшим состоянием в виде вьетнамской дури, а теперь уже едва ли не убедил себя, что с той безрассудной эпохой, считай, покончено, — однако вот после такого ему опять стало как-то нервно в душе.

— Это… — тут бы осторожней, — тогда это не просто парочка «полароидов» с порнухой. Шмаль в бардачок — не ‘от такое ‘от…

В былые времена она неделями могла обходиться чем-нибудь не сложнее напученных губок. Теперь же вываливала на него такую тяжёлую смесь лицевых ингредиентов, что прочесть их он вообще не мог. Видать, научилась в актёрской школе.

— Не то, что ты думаешь, Док.

— Не переживай, думать я начну потом. Ещё что?

— Толком не уверена, но, по-моему, они хотят его упрятать в какую-то дурку.

— В смысле — по закону? или типа похитить?

— Мне не рассказывают, Док, я просто приманка. — Подумать только, и такой печали у неё в голосе не звучало никогда. — Слыхала, ты в городе кого-то видишь?

Видишь. Ну-ну.

— О, ты про Пенни? миленькая цыпа с плоскости, по сути ищет тайных оттягов хиппейской любви…

— И кроме того — что-то вроде младшего окружного прокурора в конторе у Эвела Янгера?

Док приподзадумался.

— Считаешь, там кто-то может пресечь?

— Я далеко не ко всякому с этим могу прийти, Док.

— Ладно, поговорю с Пенни, посмотрим, что рассмотрим. Твоя счастливая парочка — у них имена с адресами есть?

Услышав фамилию господина постарше, он сказал:

— Это не тот ли Мики Волкманн, который вечно в газетах? Шишка недвижимости?

— Док, об этом никому рассказывать нельзя.

— Глух и нем, работа такая. Телефончиками не желаешь поделиться?

Она пожала плечами, нахмурилась, продиктовала номер.

— Попробуй никогда по нему не звонить.

— Ништяк, а как мне с тобой связаться?

— Никак. Со старой квартиры я съехала, живу где придётся, не спрашивай.

Он чуть не сказал: «У меня тут место есть», — хотя его на самом деле не было, — но уже заметил, как она озирает всё, что здесь не изменилось: подлинная Доска для Дротиков из Английского Паба на колесе от фургона, лампа с крыльца борделя — с пурпурной психоделической лампочкой, у которой нить накала вибрирует, — коллекция моделей лихих тачек, спаянных исключительно из банок от «Курза», пляжный волейбольный мяч с автографом Уилта Чемберлена, оставленным люминесцентным фетровым маркером «Дэй-Гло», картина по бархату и прочее, и прочее, — с гримасой, надо признать, отвращения.

Он проводил её вниз по склону до машины. Вечера среди недели здесь не слишком отличались от вечеров по выходным, и эта часть городка уже вся бурлила гуляками, питухами и сёрферами — они орали в переулках, торчки вышли на промысел хавчика, парни с плоскости выгуливали стюардесс, а плоскостные дамочки с чересчур приземлённой дневной службой надеялись, что их за таковых примут. Выше по склону и за полем зрения поток машин по бульвару с трассы и на трассу издавал гармонично фразированные выхлопы, которые эхом летели к морю, где экипажи нефтеналивных танкеров, слыша их, могли бы решить, что это своими ночными делами занимается дикая природа экзотического побережья.

В последнем кармане тьмы, перед сияньем Набережного проезда они помедлили — неизменный маневр пешеходов в этих местах, обычно он предваряет поцелуй или хотя бы цап за жопу. Но Шаста сказала:

— Дальше не ходи, уже могут присматривать.

— Позвони мне или как-нибудь.

— Ты меня, Док, никогда не подводил.

— Не волнуйся, я…

— Нет, я в смысле — по-настоящему.

— A-а… да подводил.

— Ты всегда был верен.

На пляже темно уже не первый час, много Док не курил и мимо никто не проезжал — но не успела Шаста отвернуться, он бы поклялся, на лицо её упал свет, оранжевый, как сразу после заката, такой поймает, когда повернёшься к западу поглядеть на океан — кого принесёт оттуда последней волной дня, прибьёт к безопасному берегу.

Машина у неё хотя бы та же — «кадиллак» с откидным тряпичным верхом, он у Шасты всегда был, «эльдорадо-биарриц» 59-го: его купили с рук на какой-то стоянке по Западной авеню, где они стоят близко к проезжей части, и запах того, что они там курят, сдувает прочь. Когда Шаста уехала, Док присел на лавочку на Эспланаде, за спиной в гору уходил долгий склон горящих окон, и стал смотреть на светящиеся цветы прибоя и огни запоздалых машин, что чертили зигзаги по дальнему склону Палос-Вердес. Перебрал всё, чего не спросил: к примеру, насколько она теперь зависит от гарантированного Волкманном уровня праздности и власти, насколько готова вернуться к стилю жизни бикини-с-футболкой и насколько не станет ни о чём жалеть. Менее всего спрашивабельным было: много ли страсти питает она к старине Мики? Док знал вероятный ответ: «Я его люблю», — что ж тут ещё? С невысказанным примечанием, что в наши дни словцо это слишком уж заезжено. Если претендуешь на хиповость — непременно всех «любишь», не говоря уже о прочих полезных применениях, вроде завлечения людей в половые игрища, заниматься которыми при наличии выбора им, может, и не слишком бы захотелось.

Вернувшись к себе, Док постоял и некоторое время поглазел на бархатную картину одного мексиканского семейства — из тех, что по выходным ставят свои прилавки вдоль бульваров по всей зелёной равнине, где по-прежнему ездят на лошадях, между Гордитой и автотрассой. Из фургонов в рань спокойных утр являлись Распятия и Тайные вечери шириной с диван, байкеры-изгои на детально прорисованных «харли», забияки-супергерои в прикидах спецслужб, с «М16»-ми и тому подобным. У Дока на картине изображался пляж Южной Калифорнии, которого никогда не существовало: пальмы, девки в бикини, доски для сёрфинга, все дела. Док считал картину окном, в которое можно выглядывать, если не по силам смотреть в обычное стеклянное в другой комнате. В тенях вид иногда вспыхивал — обычно, если Док курил шмаль, словно бы у Мироздания ручку контрастности подкрутили в аккурат до того, что всё засветилось изнутри, у всего возник лучезарный край, и всё стало обещать, что ночь вот-вот обернётся чем-то эпическим.

Но не сегодняшняя — эта скорее обещала работу. Док сел на телефон и попробовал дозвониться Пенни, только её не было — наверное, ватусила ночь напролёт нос к носу с каким-нибудь обскубанным адвокатом с многообещающей карьерой. Ну и фиг с ней. Потом он позвонил своей тётке Рит, жившей дальше по бульвару, с той стороны дюн — в более пригородном районе, где были домики, дворики и деревья, из-за которых район и назывался Древесным кварталом. Несколько лет назад, после развода со впавшим в грех лютеранином Миссурийского синода, владевшим автосалоном «тандербердов» и неизбывной тягой к шебутным домохозяйкам, каких обычно встречаешь в барах кегельбанов, Рит переехала сюда с детьми из Сан-Хоакина, занялась торговлей недвижимостью — и совсем немного погодя у неё уже было собственное агентство, которым она теперь рулила из бунгало на своём бескрайнем пустыре, где у неё и дом стоял. Если Доку требовалось узнать что-нибудь касаемо мира недвижимости, он шёл к тётке Рит — поучасточными данными землепользования от пустыни до моря, как выражались в вечерних новостях, она владела феноменально. «Настанет день, — предрекала она, — и для этого будут компьютеры, в них только набей, чего ищешь, а ещё лучше — просто скажи ему, как тому ЭАЛу в «2001, Космической одиссее»? — и он тебе тут же выдаст столько всего, сколько тебе и не надо, про любой участок в Лос-Анджелесской низменности аж до испанских землеотводов: водные угодья, закладные, ипотечная история, чего б душа ни пожелала, попомни моё слово, так и будет». Пока же, в подлинном не-научно-фантастическом мире оставалась лишь тётки-Ритова сверхъестественная чуйка на всё, что касалось земли, на истории, которые редко возникали в актах или договорах, особенно брачных, на семейные распри многих поколений, большие и малые, на то, где как течёт — или раньше текла — вода.